в этом отношении казачество перед войной 1914 года занимало одно из первых мест в России. В это же время оно сохраняло патриархальный уклад своей жизни. В казачьих семьях – особенно среди уральских казаков, многие из которых были староверами – авторитет старших, тем более стариков, оставался огромным. Большинство казаков жили в достатке, даже в богатстве. Лично я хорошо знал жизнь кубанских станиц во время войны. Казацкие дома резко отличались от крестьянских изб чистотой и богатством. В них всего было вдоволь. В обстановке казачьих домов встречалось много старинных вещей, передаваемых из поколения в поколение: иконы, оружие, женские украшения и прочее».
Полвека назад Ниссель[3] в таких выражениях резюмировал свое мнение о военных достоинствах казака: «Казак, – писал он, – от природы находчив. Привыкнув жить под открытым небом, он прекрасно подготовлен к походным условиям. Жизнь в степи приучила его к спокойствию, хладнокровию, благоразумию, способности ориентироваться, верно оценивать местность и расстояния. Казаки всегда считались особенно подходящими для охранной и рекогносцировочной службы. Эта способность проистекает в первую очередь из их поразительной любви к одиночным действиям. Эта любовь, так превосходно адаптированная лавой[4], стала преимущественно казачьим качеством, сохранившимся до наших дней. Именно это ценное качество во всех войнах давало из казачьей среды множество добровольцев всякий раз, когда надо было идти в разведку. На ежегодных маневрах казаки в этом деле показывают свое превосходство над регулярной кавалерией.
Сам по себе казак молчалив; среди товарищей, напротив, весел, оживлен и обаятелен. Как и его конь, он превосходно переносит усталость и лишения. В последней войне с Турцией (1877–1878), где вся охранная служба лежала на казаках, им досталось дело посложнее, чем регулярным войскам. И тем не менее даже в самые трудные моменты на казачьих биваках всегда были слышны песни, смех и шутки. Эта природная выносливость тщательно поддерживается, и казаки способны на своих лошадях совершать за день марши по 80—100 километров».
Мнения генералов Морана и Брака, полковника Гитара, де Тревенека более или менее известны. Генерал Моран[5] говорил:
«Какое великолепное зрелище представляла эта европейская конница, сверкающая золотом и сталью в лучах июньского солнца, двигавшаяся строем вдоль берегов Немана, полная пыла и храбрости!
Какие горькие воспоминания оставили истощившие ее силы тщетные действия против казаков, дотоле так презираемых, но сделавших для спасения России больше, чем все армии этой империи! Мы ежедневно наблюдали их на горизонте, растянувшихся в бесконечную линию, в то время как их ловкие разведчики, дразня нас, подъезжали прямо к нашим рядам: мы перестраивались, шли к той линии, которая, прежде чем мы успевали ее достигнуть, исчезала; и на горизонте виднелись одни лишь березы и сосны. Но час спустя, когда наши лошади ели, атака возобновлялась и черная линия разворачивалась