ни в пирогах, ни в печенье, ни во фруктах, ни в сладком кушанье, которое называлось варенье, тетя Ципора обычно стояла у двери, что вела из гостиной в коридор, справа от дяди Иосефа, в двух-трех шагах за его спиной. Ее сложенные руки покоятся на животе, она вся в ожидании: не будет ли в чем недостатка, не пожелает ли кто-либо из гостей чего-нибудь – от влажной салфетки до зубочистки. А может, намекнет ей дядя Иосеф – дескать, будь настолько добра, принеси, пожалуйста, из библиотеки лежащую на письменном столе в дальнем правом углу книжку “Наш язык” либо томик новых стихов Ицхака Ламдана, из которых он, дядя Иосеф, хочет процитировать кое-что в поддержку своих доводов.
Таков был установившийся в их доме в те дни миропорядок: дядя Иосеф восседал во главе стола, источая мудрость, блистая полемическими выпадами, восхищая всех своим остроумием, а тетя Ципора в своем белоснежном фартуке всегда была на ногах, подавала угощение и пребывала в ожидании – вдруг она кому-нибудь понадобится. При этом дядя и тетя, эти два не очень здоровых бездетных старика, были тесно связаны друг с другом, преданы друг другу, полны взаимной симпатии и любви. Он обращался со своей женой как с маленькой девочкой, осыпая ее всевозможными проявлениями расположения и ласки. А она обращалась с мужем, словно он – ее единственный сын, дитя, которому посвящены все ее заботы, постоянно кутала его во всевозможные шарфы и кофты, чтобы он, не приведи бог, не простыл, и кормила яйцами всмятку, смешанными с молоком и медом, что чрезвычайно полезно для горла.
Однажды я случайно увидел их вдвоем, сидевших, тесно прижавшись друг к другу на кровати в спальне: его прозрачные пальцы в ее руке, она осторожно стрижет ему ногти, нашептывая при этом по-русски всякие нежные слова.
Среди субботних гостей, собиравшихся в доме у профессора Клаузнера, я помню – правда, несколько смутно – поэта с огненно-красными кудрями, Ури Цви Гринберга. Казалось, что не держись он изо всех сил обеими руками за ручки кресла – так, что даже пальцы побелели, – наверняка поднялся бы в воздух и парил над нами, воспламененный святым гневом. Вспоминаются мне и Шалом Бен-Барух с женой, доктор Иосеф Недава, доктор Бен-Цион Натанияху и его маленькие сыновья. Одного из них, когда мне было примерно лет тринадцать, я основательно пнул, потому что он заползал под стол, развязывал шнурки на моих ботинках и дергал меня за штанину (я и по сей день не знаю, кого же я изо всех сил ударил, то ли старшего Иони – геройски погибшего впоследствии во время операции “Энтеббе”[19], – то ли младшего – ловкого Биби). Иногда бывали там доктор Барух Шохетман с женой-художницей, профессора Динур и Тур-Синай (которые прежде звались Динабург и Торчинер), бабушка Шломит, ненавидевшая микробов, и дед мой Александр, любимец женщин, младший из трех братьев Клаузнеров, а также близорукий дядя Бецалель Элицедек с женой Хаей, которая после смерти тети Ципоры перейдет, с согласия своего мужа, жить с дядей Иосефом, “потому что он ведь пропадет,