Желток, – даёт ему прозвище Стенич, вытирая слезящиеся от смеха глаза.
Но внимание уже привлекает мадам лет под шестьдесят, коротенькое красное шёлковое платьице-ночнушка, отделанное чёрным кружевом, чёрные колготки в сеточку, тушь комками на ресницах, алая помада и фиолетовая краска для волос, «скрывающая седину». Забываясь, она кружится в танце, нарочито задирая юбку и бросая роковые взгляды на наиболее восторженных – ровно пьяных – мужчин, а после танца увлекается в неведомую даль невесть откуда появившимся хачиком лет сорока пяти…
В отражениях наших стеклянных глаз разворачивается ристалище трёх баянистов, подкреплённое хорами бабок по двадцать-тридцать человек с каждой стороны – кто кого переиграет и перепоёт. На асфальтированной танцплощадке под открытым небом они встали друг напротив друга и поют военные песни – «Синий платочек» и «Ой, мамочка», «Ладога, родная Ладога…». К ним непрерывно присоединяются новые и новые участники, количество поющих быстро переваливает за сотню и продолжает расти за счёт дальних рядов. Поющие удачно располагаются напротив нас, сидящих на двухместных качелях в самой гуще событий. По правую руку стенкой стояла одна команда, по левую – другая, посередине напротив нас – третья, а по самому центру – наиболее разошедшиеся бабки, срывая платки и тряся седыми гривами в экстатическом трансе, отплясывали и кружились в нелепых выкрутасах.
Действо всё больше походило на бьющуюся в ритмическом экстазе африканскую деревню в размалёванных масках из передач Юрия Сенкевича, только с эффектом наложения на передачу «Играй гармонь!». Бабки хлопали в ладоши и выдавали голосом и жестикуляцией сольные и групповые вопли, вздохи и прочие внезапные импровизации. Гул нарастал, и постепенно, с вступлением новых и новых баянистов, гитариста, пары балалаечников со своими темами, действо превратилось в окончательную какофонию и начало распадаться, утопая в гуле долгих, продолжительных аплодисментов, переходящих в овацию… Это произвело какое-то кипение в рядах поющих, и, казалось бы, сейчас рухнет единение сердец; но вдруг по толпе пробежала искра, из глубин, подобно лучу путеводной звезды, подобно лунной дорожке в едва схлынувшей какофонии, послышалось: «Вставай проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущённый и в смертный бой вести готов», и всё больше голосов начало вставать в строй. Танцующие остановились, и, как набирающая силу в половодье реке, песня впитывала в себя окружающий шум, минута-две, и все, кроме нас со Стеничем, стоя пели «Интернационал» под сводный оркестр баянистов, аккордеонистов, гармонистов, гитаристов и балалаечников под дирижёрством неистово размахивающего руками и пританцовывающего Желтка. Некоторые старики плакали, те, кто сидел на скамейках, встали и пели, только мы со Стеничем, укуренные, корчились в смехоподобных судорогах.
Уже ближе к концу песни одна, а потом другая бабка, больше похожие на детей,