части тела. Казалось, что она сейчас поделится на фракции и превратится в слоёный холодец. И он устало катал единственную бусину, оставшуюся от рваных чёток, как упругую ртуть, между затёкшими от холода пальцами.
– Давай поспим, – просяще сказал старик, вернувшись в осознание, – а дальше выведу тебя обратно в эти гости ко всем на тебя похожим. И катись на все четыре стороны.
Клим уже спал и не слышал последней фразы.
Он бродил по землянке, такой низкой, что казалось, что у него сплющило шею. Келья из чернозёма, келья из песка. И так снова и сначала. Из черноземельных ниш: с потолка торчали мочковатые корни, как мусульманские бороды, заметно тронувшиеся в рост, бормоча без перерыва бульканьем словесной лавы. Из песочных, спутанных, как монашеские бороды, раздавался гул стремящихся вверх сосен, капала шипящая смола на песок, превращаясь в его потерянные янтарные чётки. Всё это одновременно наливалось и катилось следом. Клим потрогал шею, как юбку гриба, не дающую рассмотреть, что творилось внизу. Он превратился в пешку в этом лабиринте, который был непоследователен, словно условный шашечный гребешок на такси. Клим ушёл далеко, и смола из белых каморок беспорядочно попадала прямо на голову. Голова раскрылась зонтом, напрасно пытаясь принять эти капли. Они жгли и блестели от соприкосновения с плотью. Он рос из землянки и скоро весь вышел на поверхность, где всё вокруг кукарекало, пытаясь склевать эти ожоги с его башки. Резко наступило утро, предательски выдав его миру и всему, что копошилось вокруг. Свет лепил другое пространство, отличное от ночного, и слепил Клима, как чёрную пешку на белой клетке. Тот пытался выпрыгнуть, но туловище его, как резиновый сапог, вросло из подошвы в землю канатным кружевом каких-то грубых лобковых волос, цепляющихся за каждую неровность.
– Вставай!
По плечу Клима ударила холодная рука. Клим открыл глаза: в землянку бил свет, навязчивый и, казалось, пустой. Эта яма уже была наполнена ароматом зверобоя, потом двух мужиков, переживших непростые сны, подсохшими корнями, землёй и, как всегда, керосином. Старик протянул Климу кружку, в которой вчера стояла свеча. В кружке чай или травяной отвар, пробивающий и размягчающий ноздри, законопаченные на ночь засохшей носовой слизью. Клим протёр рукавом лицо, сел, облокотившись к стене напротив старика, понюхал содержимое кружки, отхлебнул, и тепло опять раздалось по организму, придавало сил жизни в унисон рассвету. Старик, кряхтя, разобрал люк, отделяющий их от леса.
– Допивай, пора идти, – добродушно сказал он, выговаривая каждое слово, которое обволакивало землянку и не стремилось во вне, как и тот аромат зверобоя в сосуде Клима и уже в нём самом.
– Снился ты мне сегодня, – старик потрогал голову, поводил рукой по своду черепа, будто желая навести побольше мути там, где её в избытке. – Видать, свидимся ещё. Сам придёшь, как позову.
– А пока походишь по миру, и твоя идея найдётся, – продолжал старец. – Но осторожней с идеями этими. В России каждая идея: в пожар, в кровь, в братскую могилу ведёт. Вот самая гуманная: царство