о судьбе России, однако всегда господин Скворцов обращался к Зайковскому с обволакивающим покровительством. Вот и сейчас, холёный, с приглаженными волосами и в идеально отутюженном костюме, Виктор Клементьевич располагающе улыбнулся и пожал протянутую Зайковским руку своими тёплыми ладонями.
– Тоже ожидаете бурю в первый же день? Помнится, мне рассказывали, как выбирал председателя прошлый созыв – суета вокруг Родзянко, если можно так выразиться.
– Как не помнить – неугомонного Владимира Митрофановича аж на стихи прошибло. Паясничать-паясничал, а голос за «Родзянку» отдал. А вы, – тут Скворцов перешёл на шёпот. – Кого вы видите в председательской роли?
– Сложно сказать, – помедлив, состорожничал Зайковский. – Мне не по вкусу игра в национализм Балашева или того же Пуришкевича. Предложил бы Милюкова, но знаю, что буду в меньшинстве. А Родзянко… Он популярен и, как бы ни были пышны его речи о государе-кормильце, человек более чем толковый.
– Вы всё так же беспечны в словах. Если б не знал вашего дела, решил бы, что вы марксист, – здесь Скворцов усмехнулся. – Признаться, такая мысль посетила меня при нашей первой встрече, когда вы с пылом высказались о давней забастовке лондонских спичечниц.
«Зачем он мне это рассказывает?» – прокатилась тревожная мысль. – «Почему именно сейчас?»
На протяжении нескольких лет эти вежливые шпильки Скворцова продолжали колоть исподтишка. Пора было бы привыкнуть, но снова поймали, полусонного и сболтнувшего лишнего.
– Нет, полно о прошлом, Родион Дмитриевич. Пора решать судьбу страны здесь и сейчас, – шепнул Виктор Клементьевич, потирая ладони. – Вы не волнуйтесь, через два часа отмучаемся.
И осторожно увлёк его за локоть в зал. Там, чёрно-белые, уже сидели господа депутаты, вольготно развалившиеся и беспрестанно жужжащие. Против них высился масляный Николай Александрович, вид его был грустен, даже уныл. Перед председательским столом стояли пахучие вазы с пошлыми розовыми цветами, золотом отливал двуглавый орёл, прибитый к трибуне. Стул Зайковскому попался неудобный, жёсткий, сядешь – брюки впиваются в то самое, о чём и думать неприлично. Заёрзал, оглядывая соседей. Кто-то с усердием вытирал платком рыхлый красный нос, кто-то, горячо жестикулируя, делился сплетнями, а кто-то, уронив голову, успел прикорнуть, одни уши торчали, как у супницы.
«Ещё б промокашками плевались – переросшие гимназисты, как есть», – с кривой усмешкой подумал Зайковский.
Когда же голос подал статс-секретарь, господа депутаты подзамолкли, вслушиваясь в помпезное вступление.
– …имею высокую честь объявить Высочайшее повеление, данное мне Его Императорским Величеством!
Зайковский поморщился, но встал со всеми. Что-с тут у нас? А, привет передаёт государь-император. И все ему кричат «да здравствует!» Какой, в общем-то, античный культ; Зайковский попытался даже представить Николая в лавровом венце и пурпуре – нет, не пойдёт, не того полёта птица. Тут же мотнул головой – придут же мысли!
– Ура, ура, ура, –