и не покупая ничего кроме водки, хлеба и молока.
***
– Мама, а Оля была крещеной?
– Нет, ты что! Тогда ведь нельзя было. Пашку тайком бабка дома крестила, чтоб в парткоме не узнали. Узнали бы – карьеры не видать. Сидели бы с голой жопой сейчас.
– А тебя кто учил молиться?
– И мать, и баушка. Я так ее называла, баушка Параскева. Я ее больше, чем мать, помню. Она очень набожная была. Меня учила перед сном всегда подушку крестить, прежде чем лечь. Сказки мне читала. Помню образок в комнате в углу, лампадку. Молилась там. Мать моя Пелагея умерла, когда мне шестнадцать было. Отца почти не помню, тоже рано умер. Параскева и растила. А маленька была, голодно было, так баушка жевала хлебный мякиш, заворачивала его в марлю и давала мне вместо соски сосать. Как баушка умерла, на мне брат с сестрой остались. Намыкались. Голода боюсь до сих пор.
– А вы же говорили, Оля оставила после себя крестик и иконку на столе, когда…
– Да, купила вот сама себе… ой, беда, беда…
Марина вернулась мыслями в тот день.
***
– Не надо, Тамарочка, мама умерла.
Маленькая Лилька испуганно жалась к бабушке.
– Пойдем домой, пойдем, девонька…
Тамара Николаевна, предчувствуя непоправимое, крепко взяла Лильку за руку. С полными котомками они вернулись домой.
– Ваня, иди к Ольге сходи, проверь. Она нам не открыла.
Иван Иванович оделся. Пошел. У него был свой ключ от Ольгиной квартиры, для контроля. И для встреч. Маринка знала, но знала так, как будто бы это знание было о постороннем человеке, не об отце. Как будто прочитала о ком-то, что вот он так делал. И все. Знала и забыла.
Иван Иванович отпер дверь. Тихо. На кухне горит свет.
– Оля!
Тихо… тихо… жутко… сердце колотится… В комнате пусто. Кухня… поворот головы к…
– Твою ма-ать…
Отец подошел к запертой кухонной двери. Надо было открыть дверь. Как?
– Олька-а, дура-а, твою мать, – шептал Иван Иванович, от ужаса его глаза выкатились из орбит, он задыхался, его руки тряслись.
Дверь была с остекленным верхом, он увидел дочь сразу. Медленно потянул за ручку. Тяжело. Тело дочери упиралось спиной в дверь, голова оттягивала весом вперед. Оля сидела на коленях под ручкой кухонной двери, ее белую шею с нежной кожей обвивала бельевая веревка. Отец увидел тоненькую набухшую венку на Олином виске и задохнулся от отчаяния. Машинально, как выполняет задание солдат, он снял тело с двери, не думая, чье оно, положил его на пол, сел рядом. И замер. Сколько так сидел? Ни слез, ни мыслей.
– Бу-бух, бу-бух… – кричало сердце, – бу-бух, бу-бух, бу-…
Он с трудом встал. На кухонном столе лежали алюминиевый крестик и бумажная иконка. «Зачем это? Чье?» – Иван Иванович прошел в комнату. Оглядел все. Он набрал «ноль три».
***
– Маринка, семь месяцев прошло, Лильке надо сказать о матери.