новый материал и находить адекватные ему композиционные структуры. На традиционной основе зарождается новая музыкальная логика, новая система вырази тельности, новые композиционные закономерности.
Плодотворной, исторически верной оказалась в свое время синтезирующая линия барокко – старое и новое в ней соотноси лось, принималось, приводилось к равновесию. Эта линия была наиболее отчетливо представлена в творчестве немецких мастеров: Генрих Шютц и Самюэль Шейдт угадали опасность в повальной моде на генерал-бас, предупредили современников о «бесе дилетантизма», таящемся в отказе от высокого искусства полифонии [74; 75; 77]. Мысли о «смешанном стиле», о «гармоническом контрапункте» разрабатывались лучшими умами эпохи – от Г. Пёрселла до современников И. С. Баха. Все эти мастера, отстаивавшие подобные взгляды, блестяще владели и старой, и новой манерой письма. Не стремясь сформулировать сущность своей эпохи, они приняли ее антиномии, не зачеркивая ее прошлое или настоящее, а пытаясь их соединить.
Вероятно, и в наше время наиболее нормальную ситуацию формируют убеждения охранителей и преобразователей традиции. Весьма показателен в этом отношении неоклассицизм, впитавший разнообразные достижения культуры прошлого, немыслимый без них. Для Стравинского прошлое едва ли не более актуально, чем современность, а Монтеверди, как и Перголези, Чайковский или Джезуальдо – действительно его «современники», единомышленники. Для Стравинского «истинная традиция не является остатком безвозвратно ушедшего прошлого, это живая сила, одушевляющая и просвещающая настоящее», а потому традиция «походит на наследство, которое дается при условии, что ты его обогатишь, прежде чем передашь потомству. Традиция […] обеспечивает непрерывность творчества» [148, 27, 67].
Обращение к живым ценностям прошлого не только воссоздает естественную коммуникативную ситуацию, утерянную или разрушенную внутри многих течений современного искусства, – апеллируя к узнаваемым ценностям, Стравинский воссоздает духовную общность и единство, утраченные, казалось бы, навсегда. Более того, восстанавливается понимание языка: обращение к общеупотребительным музыкальным идиомам воскрешает общедоступный и общепонятный язык – ребусная поэтика здесь не нужна.
Но традиции классического наследия оживают в творчестве Стравинского в парадоксальном виде: он обращается к разным стилевым моделям, преобразуя их. В его музыке происходит непрерывная переработка «знакомого» и «понятного», восстанавливаемого в игровых ситуациях. Стравинский использует и эффект «искажения» объекта, включенного в эту игру, и намеренные нарушения правил. Подобного не знало и не предполагало классическое искусство (за исключением «Музыкальной шутки» Моцарта), как не знало и не предполагало полифоничности стилевых объектов, сменяющихся в причудливом, театрализованном, подчас мистифицирующем творчестве