свет будто бы оживил замерших бабок, и они гурьбой, кудахча, боязливо приблизились к автомобилю. Высокий, молодой поп с ухоженной темной бородой, в рясе и голубых, торчащих из-под нее джинсах, сошел с крыльца, и, по-хозяйски распахнув багажную дверцу, двинулся обратно. Позвенев ключами, повозившись, отворил огромные, окованные двери, и, не перекрестившись, исчез в темноте церкви.
Осмелевшие бабульки, крестясь и кланяясь, стали складывать в багажник яички, куличи и прочие подношения.
Готовность к полету в космос исчезла. Меха гармони-трехрядки, что развернулись в душе Василия, съёжились с противным звуком и покоробились в языках пламени вспыхнувшего внутри, утратив пригодность к извлечению музыкальных мелодий.
Огонь требовал табака. Василий достал сигарету и понюхал. Табак внутри сухо и преданно захрустел под мнущими его опалубку пальцами.
– Пойду я, мама… – сказал Василий спокойно. – Я тебя дома подожду.
– А чего так? А? – встревожилась она, и, понимая, что ждать ответа и упрашивать его бесполезно, сказала чуть тише: – Ну, ты же гляди, Васенька, дождись меня. Вместе отпразднуем…
– Хорошо, хорошо! Я обязательно тебя подожду. – ответил Василий, которого объяла нахлынувшая, жаркая злость и начинало трясти от желания успокоиться и выпить водки…
– Да, чёрт он! – резанул Василий.
– Кто?! – испугался Коля.
– Поп твой, Илларион. По гороскопу.
– Да господь с тобой! – страх обуял пастуха окончательно. Лицо его побелело, огоньки в косых глазах погасли, и со дна их всплыла белёсая муть, как у маленького, снулого пескаря.
– Точно Коля я тебе говорю! Не верит он ни во что, и сам ничего не знает. Это… – Василий хлопнул пятерней себя по груди, – Вот здесь должно быть! Здесь! Оно или есть, или нету. Пусто. Как в колокольчике коровьем. Ничего там нема, кроме ботала гремучего!
– Да ну тебя Василий! У тебя все – черти! Ты вот как думаешь, сам-то ты кто? – махнул рукой пастух и взволновано облизал губы. – Ты-то откуда знаешь? Может все это, – тряся кистью с согнутыми пальцами перед собственной грудью, – везде было, есть и будет: и там, и тут. И в тебе, и во мне, и в небе, и в земле, и в отце Илларионе. Везде – как воздух. Или как эти… как их… молекулы.
– Кто я?! Я, Коля… – Василий хищно прищурил глаза как перед дракой, и опустил подбородок к груди, еще не зная, как ответить на прямой как удар рапиры вопрос, и неожиданно для себя четко и ритмично продекламировал слова, что пел под гитару Левочкин: «Я был батальонный разведчик, а он – писаришка штабной. Я был за Россию ответчик…» – но дальше не продолжил. Не потому что забыл слова, – они возникли в нем, столько лет спустя так ясно и неожиданно, как этот самый, только что упомянутый им чёрт, а лишь потому что в песне звучало не совсем хорошее продолжение про жену.
Зашуршала сухая трава, и в ухо Василия ткнулся прохладный собачий нос.
– Фу! Бача! – прикрикнул больше по привычке, и пес, повертевшись,