смутное облегчение.
Напившись, он аккуратно вылил остатки в левую ладонь, и, чтоб не расплескать, тут же наклонился, окуная лицо в холодное и мокрое, растирая по глазам, по носу, губам, выпрямился и с шумом выдохнул. Ковш звякнул, закачавшись на гвоздике, и глухо хлопнула крышка ведра.
Потирая шею, вернулся в тепло, в застоявшийся запах комнаты. Спать не хотелось. Делать было нечего, и Василий лежал, закинув руки за голову, вглядываясь в одинокую лампочку на смутно белеющем потолке.
Смотреть все же надоело, и, прикрыв веки, не спеша, побежал мимо жизни своей. Вернее, мимо той ее части, что была запечатлена на киноленте памяти. О реальности прошлого редкими кадрами напоминали черно-белые фотографии. Хранимые в тумбочке вместе с медалями, паспортом, военным билетом и прочими удостоверениями.
Ему снова захотелось вспомнить армию, сослуживцев, окунуться в тот настрой, который предшествовал возвращению к дому. Но мысль хаотично вильнула, не подчиняясь душевному порыву, и подумалось совершенно иное, совсем не нужное и поначалу, непонятное, – что вот, проснулся он, встал, пошел, попил воды, снова лег… И все эти действия, которые он проделывал тысячи раз, остались в прошлом. И больше никогда не повторятся. Нет, все это будет снова и снова, но вот этого – именно того что было только что, еще несколько минут назад, – больше не будет. Этих минут уже не будет. Не будет никогда.
Понимание этого самого «никогда», наползшее, наверное, из той косматой тьмы, в которую провалился во сне, Василия напугало.
В ушах зашумело, внутри что-то заегозило, захлюпало. По левому боку пробежали противные мурашки, и пьяной, холодной, распатланной ведьмой с гнилыми зубами на тело наползло ощущение отвращения и тяжелого озноба. Он вытянулся до хруста, со стоном отворачивая лицо в сторону, словно спасаясь от чужого, вонючего дыхания.
Глаза открылись. Он резко приподнялся, будто отбрасывая незримую пакость, закинул подушку под спину и глубоко, прерывисто вздохнул. На секунду задержал воздух в груди и, принялся медленно выпускать его в прижатый к губам левый кулак.
Дыхание обогрело и проникло внутрь сжатых пальцев.
Захотелось курить. Согреться всем телом, окутать, окурить себя уютным, табачным туманом, спрятаться в поставленной от неприятеля дымовой завесе.
В комнате «табачища развелась», а с нею и пыль, и мыши, после ухода жены.
«Эх, Василий! – припомнились ее слова, – бить тебя некому!». Бить его действительно было некому, он сам мог обломать рога любому. Или почти любому. Распалив свое жилистое, привычное к невзгодам тело водкой и армейскими воспоминаниями.
Ищущими, хлопающими движениями по поверхности стола разжатые пальцы отыскали сигареты и спички. Он встал с кровати, открыл форточку.
Лишенный преграды, собачий вой донесся отчетливей. Сливаясь голодной тоской с гудящим ветром и ударившим в лицо холодным воздухом.
Соседи уехали в город, но собаку оставили, и ее значит, кто-то кормил. Делалось это, судя по вою, редко.