как выспевшая клюква, красно рдели комиссарские шпалы. Минаков помог комиссару раздеться и повесил его туго набрякшую шинель к теплой боковине печи. Сам, чтобы не мешать разговору командиров, вышел в сенки. В темноте у ящиков с гранатами наткнулся на кого-то:
– Кто такой?
– Я это.
– Да кто ты?
– Подчасок.
– А тут чего?
– Ходить бы надо, да не могу. Давеча зацепило чем-то ногу, как иголочкой ткнуло, а сейчас ступить невмочь.
– Ну-ка. – Минаков, крепко задев прикладом карабина сидевшего на ящиках, присел рядом, чиркнул спичку. Боец, совсем еще мальчишка, с худой шеей в большом засаленном воротнике гимнастерки, размотал на левой ноге порванную обмотку, приподнял штанину: белая волосатая икра была пробита навылет. Пуля или мелкий осколок прошел под самой кожей, опалив ее до черноты. С одной стороны ранка припухла и взялась недоброй краснотой.
– Что же ты, сукин сын, ай потерять ногу захотел? В медчасть надо.
– Стыдно же, дядя, с такой-то раной. А она, черт ее дери, болит вот.
– А зовут-то тебя как?
– Алексей. Алексей Колосов.
– Эк ты, Алексей, Алеха! У меня сын Алешка. На зоотехника только выучился. Тоже где-то гнет службу – разве узнаешь где в такой-то заварухе? Может, вороны и глаза уж выклевали. Ты погодь, Алексей! Сейчас я тебя облажу в лучшем виде.
Минаков поднялся и ушел в избу. Командир и комиссар сидели за столом, пили чай и о чем-то негромко, но упрямо спорили. Когда вошел Минаков, они разом умолкли, а Заварухин спросил:
– Минаков, сахар у тебя есть?
– А как не быть, есть и комковый, и песок. Или я не подал?
В сенки Минаков вернулся с полустаканом неразбавленного спирта и усердно, как врач, принялся спиртом промывать рану на ноге Колосова. Потом достал из кармана своей телогрейки индивидуальный пакет, разорвал замусоленную в кармане обертку его и бережно, как мог, из-под самого колена забинтовал ногу.
– Ну, как теперь?
– Да что говорить, батя, теперь я ожил.
– Погодь малость. Погодь! На-ко вот. Выпей и дело сразу пойдет на поправку. Всякие там микробы в одночасье сгорят. Девяносто градусов – шуточки!
– Я, батя, ни водки, ни пива в рот не брал.
– Ни разу?
– Не.
– Мой Алешка! Теперь-то нет уж. Теперь что. Теперь курица петухом поет. Держи давай!
Колосов ощупью нашел руку Минакова, взял стакан и одним духом опрокинул его в рот. У парня перехватило дыханиее, но Минаков сунул ему ковш с водой прямо в зубы:
– Так-то, как ты, нельзя. Так-то, как ты, дважды два окочуриться. Девяносто градусов, плесни – само вспыхнет. Отошел теперь?
– Отошел.
Колосов сразу захмелел: руки и ноги ослабели, отнялись. Самому ему сделалось легко и безотчетно. В груди будто что-то смыло, мешавшее дышать и думать. Он молодыми, крепкими зубами ломал ржаной сухарь и не без гордости рассказывал:
– Я, батя, лучший пулеметчик в роте старшего лейтенанта Пайлова. Может, слыхал? Ну как лучший?