трапез ночных изыск,
За то, как вручную сажали в Ласпи
Багряного солнца диск!
За эту игристость, за это иго.
За то, что есть ты и я.
За неудержимость любого мига
Летучего бытия.
«Окон февральских морозная влага…»
Окон февральских морозная влага.
Свечечка теплится еле живая…
Что вы забыли, доктор Живаго,
В чреве летящего в бездну трамвая?!
Что потеряли вы в давке московской —
Средь костоломного единодушья,
Где даже сам Командор Маяковский
Шпалер ласкает, давясь от удушья?
Где вы, Арбата знакомые лица —
Музы любимцы, жрецы Гиппократа?
Люмпенским локтем пихает столица
В бок недобитого аристократа!
Кровью безвинной промокла бумага.
Мчится трамвай мостовыми Лубянки.
Что вы забыли, доктор Живаго,
В этой консервной грохочущей банке?!
Будет Голгофой маршрут ваш увенчан.
В облаке райском морозного пара
Бледные лица двух любящих женщин
Вас осенят у ограды бульвара.
Вот оно, Господи, – вырваться, выпасть
Зёрнышком – из молотилки Прокруста!
Но лишь – соседей похмельных небритость
С запахом злобы и кислой капусты.
Но – лишь метели дымящийся саван…
Свечечкой тусклою теплится совесть…
Хмурый кондуктор закроет глаза вам.
Вот и начнётся бессмертная повесть.
«Нападками газетными исколот…»
Нападками газетными исколот,
Вдали от всех превратностей и бед,
Ещё не стар, хоть далеко не молод,
Курил он, опершись о парапет.
Он всё глядел куда-то сквозь и мимо…
Она, уже давно не так стройна,
Но до сих пор мучительно любима,
Стояла рядом – спутница, жена.
Внизу искрилось ласковое море,
Шептались сосны крымские вокруг…
И он сказал: – Нас ждёт немало горя. —
И услыхал: – Но я с тобой, мой друг.
Какая бы ни разыгралась драма,
Друг другу наши вверены сердца.
– Но будет ложь, и кровь, и царство Хама.
– Ну что ж, мы будем вместе – до конца!
Пройдя сомнений тягостные петли,
Покой земной не выслужив себе,
Стояли посреди красот Ай-Петри
Она и он, покорные судьбе.
Вонзались в небо кипарисов свечи,
Чуть слышен был громов далеких лай.
И обнимал любимую за плечи
Последний император Николай.
«Чёрных окон провалы под веками ставен…»
Чёрных окон провалы под веками ставен.
Этот дом умирать под забором оставлен.
В чехарде перемен обойдён и обижен,
Он ветшает, к земле пригибаясь всё ниже.
Штукатурки куски на прогнившем паркете…
Здесь резвились когда-то счастливые дети!
И витал Божий дух, легкокрыл и бесплотен,
И надменные дамы