Чтобы я больше вас здесь не видел, уяснили? И ты, малый, вали. Оглох, что ли?
Чтобы перебраться на вольную дорогу, им пришлось вновь пригнуться под полосатым брусом. Получилось обидно – словно поклонились напоследок хозяину и баю. Дед чувствовал, как гудит согнутая спина, как стремительно разгораются лоб и щеки. Сердце скачками металось из левой грудины в правую, обморочно ухало глубоко вниз.
– А бить-то за что? – он строптиво развернулся. – Прав таких не имеешь!
– Это разве – бить? Это так – легкая вздрючка для памятливости, – охранник криво улыбнулся, и эта его улыбка окончательно взбесила деда.
– Ничего! Недолго тебя губенки-то кривить! – он тряхнул удочками. – Ох, недолго! И жалобу куда надо напишем, и меры примем!
– Это всегда пожалуйста. Пиши, шелудивый, сколько хочешь.
– Ну, вспомянешь нас еще! – деда затрясло. – И сковорода тебе будет с пеклом, и прочие радости! Заречешься тогда улыбаться!
Нужные слова на ум не шли, в волнении дед никак не мог изобрести оскорбления повесомее.
– Стоит – улыба-ается! – деда словно заклинило. – Точно осчастливил кого. Пакостит людям – еще и улыбается…
Кадык на его тощей шее сновал вверх-вниз, точно кабинка лилипутского лифта. Почему-то именно этот мечущийся кадык более всего перепугал Юрика. Лифты – они ведь даже в большом человеческом мире застревают и падают, а дед был старенький, и волноваться ему категорически воспрещалось. Да и всем стареньким лучше не кричать и не волноваться – это Юрка из рекламы узнал. И в газетах, которые покупала мама, так вроде писали…
– Не надо, деда! – отчаянно закричал он. – Пошли домой! Домой, деда!
– Ничего… Я вам тут устрою еще! – не успокаивался дед Степан, и стянутые резинкой бамбуковые части удилищ в его руке угрожающе позвякивали.
– Достал, стариканыч, – охранник шагнул в их сторону. – Хочешь настоящей добавки?
– Деда! – Юрка буксиром потянул дедушку за руку. – Пошли отсюда скорей. Домой пошли!
– Погоди, Юрок…
– Не надо мне никакого озера! И рыбы их дурацкой… Пошли, деда!
Он так крепко тянул за руку, что дед Степан подчинился. А может, попросту сдался. И то сказать – отволновался за минувшую минуту. Сердце уже не барабанило с болезненным пристуком – угомонилось. И все равно что-то недоброе продолжало с ним твориться, дед это чувствовал. Словно окутывало исхудавшего молотобойца новыми и новыми цепями, прятало в бронированный кокон. И больно было, и тошно. Однако ругаться он перестал, умолк. И головой сник, словно провинившийся двоечник. Покачиваясь, побрел, ведомый заботливым внуком.
Пока возвращались, говорил в основном Юрка:
– Ты же видел, какой он здоровый! И рыжий, небритый – на фашиста похож.
– Рыжий – стало быть, фашист? – вяло откликался дед.
– Так в кино же показывали! Я сто раз видел, правда-правда! А у этого еще пистолет сбоку. Вот тута, – Юрка похлопал себя по ребрам.
– Пистолет?
– Ага,