страшная тишина, и пьяный Бьерн на секунду протрезвел.
– Эй, ты жива? Ау… Ты меня слышишь?
Прошло еще некоторое время, прежде чем она застонала от боли, медленно приходя в себя. Бьерн с облегчением вздохнул, плюхнувшись рядом и окатив ее грязью.
– Какой же ты урод… И зачем я вообще связалась с тобой?!
– Прости меня, принцесса, я не специально – ты же знаешь, что нельзя говорить о подобном, когда я пьян… Тебе не больно? Дай поцелую, где болит…
Бьерн попытался обнять ее, но она отстранилась; оба сидели, покачиваясь, в мутной луже.
– Да пошел ты. Я – домой. Меня ждут.
– Никто тебя не ждет, кроме меня. Никому ты не нужна. Мы – изгои, поэтому нам нельзя разлучаться – поодиночке ведь не выжить.
– Фу, от тебя несет, как от навозной кучи, хоть бы иногда перерывы делал между пьянками, что ли… Не лезь ко мне.
– Ну, я же тебя… Это самое. Ну, поняла, короче… Пойдем, не будем терять время, а то весь хмель выйдет, и потом ничего не захочешь…
Бьерн, шатаясь, кое-как встал и удумал взять на руки свою спутницу, но ватные ноги, не выдержав нагрузки, заплелись, и, двух метров не пройдя, парочка смачно грохнулась в другую лужу.
– Похоже, мы не доберемся до моей полянки… Ладно, здесь тоже сойдет. Раздевайся, дорогая…
***
Икке дремала, когда ее разбудил какой-то шум снаружи; она подошла к окну, забыв о ночном монстре, и увиденное мгновенно вывело ее из состояния полусна – в легкой сорочке и белоснежной мягкой накидке с капюшоном, босиком, женщина выбежала из дома, оцепенев от ужаса.
По деревне бегал, крича от дикой боли, человек с огромной толстой веткой в животе – изо рта у него потоком лилась кровь – его рвало ею, – и он не мог остановиться, мучаясь в агонии. Жители в страхе расступались перед ним, не зная, что делать – они боялись наткнуться на него и навредить не только ему, но и самим себе.
Икке наблюдала за последними минутами жизни этого человека, не понимая, как такое произошло и почему именно с ним. А когда умирающий заметил ее, то, шатаясь, побежал к ней еще быстрее – Икке ощутила схвативший ее за горло страх.
Он упал на колени, и жуткая ветка сильнее впилась ему в тело, но он уже не чувствовал боли – ему лишь хотелось, чтобы все поскорее закончилось. Икке наклонилась к нему и обняла, не заботясь ни о пачкавшей ее белоснежную накидку крови, ни о ветке, царапавшей ее руку; он кое-как приобнял ее, утешая и захлебываясь в собственных словах:
– Не плачь – я не хочу видеть твоих слез.
Икке зарыдала, не желая верить в то, что и он умрет, оставит ее, как это сделал Оскар. Пускай они ненавидели друг друга – но лучше бы они и дальше унижали друг друга, оскорбляли, дрались… А то, во что превратилась жизнь Икке за столь короткий промежуток времени, уже невозможно назвать ни жизнью, ни проживанием, ни существованием – огромная пустота поселилась в ее душе.
– Забери малышей. Не оставляй их.
Икке кивала в ответ на каждую его просьбу. Он несколько обмяк, стал тяжелее, и держать его становилось