Пилат подумает об этом завтра, когда после грозы его голова успокоится, и после сна мысли придут в порядок. Ему не было дела, если бы крыша дворца рухнула ему на голову. Им овладело странное спокойствие. Шум грозы убаюкал его растревоженные мысли и, не замечая землетрясения, покачивавшего колоннады, шума рушащихся зданий в городе и криков толп людей, он провалился в густой и тяжёлый сон без сновидений.
Его разбудил звук открывавшейся двери.
– Что ещё? – раздражённо спросил Пилат.
– Шпион Каиафы, префект.
– Ко мне? А что же первосвященник?
– Этот человек сказал, что был у него.
– И что же?
– И решил придти к тебе.
– Ага, получить плату из двух рук. Ладно, пусть войдёт.
Начальник стражи вышел и ввёл уже знакомого префекту шпиона. С грязного хитона стекала вода, лицо было в разводах то ли от слёз, то ли от дождя.
– Ты не испугался моих угроз наказать тебя. И хотя твоя дерзость достойна наказания, я помилую тебя. Однако я ничего тебе платить не буду. Ты служишь Каиафе, пусть он тебе платит.
– Я не за деньгами пришёл, префект. И Каиафе я больше не служу.
– Что так?
– Ты распял Бога. Я теперь уверен в этом. И я не могу служить убийцам.
– Его распял не я, – усмехнулся префект. – А твой народ. Ты же слышал? Это всё, что ты хотел сказать мне?
– Нет. Я хотел рассказать тебе о его последних минутах.
– Ты думаешь, мне это будет интересно?
– Уверен.
– Ты самоуверен и дерзок. – Пилат встал и беспокойно заходил по колоннаде. Потом резко остановился прямо перед лицом у недрогнувшего шпиона. – Однако не трать моё время и рассказывай.
Рассказ шпиона мало чем отличался от того, что представлял себе Пилат. Иисус сам нёс тяжёлую перекладину креста, падал и вставал, солдаты поднимали его плетьми. Одна сердобольная молодая женщина, Серафина, жена Сираха, члена Сангедрина, прозванная позже Вероникой, подала ему свой платок – утереть лицо. Римский стражник копьём чуть не проткнул её, когда отгонял. Когда женщины однажды зарыдали очень сильно, видя как он в очередной раз упал и не мог подняться под плетьми воинов, он им сказал, чтобы они плакали не о нём, а о себе. Ибо скоро настанет такая жизнь, что живые будут сами смерть призывать и нынешние кровавые волнения покажутся начинающимся штормом перед надвигающейся бурей. На выходе из города Иисус обессилел настолько, что, упав, сразу подняться не смог, несмотря на сыпавшиеся удары. Центурион схватил какого-то крестьянина, Симона Киринеянина, которому не повезло стоять в первых рядах, и заставил его тащить крест за Иисусом. На горе его раздели донага, одежду поделили солдаты, продолжая над ним насмехаться. Когда его привязывали к кресту, один солдат со злости хватил мечом по левой его руке, которая уже была прибита к перекладине, и почти отрубил её. Он кричал: «Твой Пётр отсёк мне ухо, а я отсекаю руку, которая