ищо!
– Волка убить, дак и волчонка задавить должно, не то заматереет и всю скотину перережет! – возразил Тимофей и махнул рукою. Ивана, пытавшегося еще что-то сказать, за цепь выволокли из жила. В спину ратным Тимофей вымолвил нехотя: «Накормите тамо!» И сплюнул. На душе было мерзко. Верно ведь, некогда сидели вдвоем за пирною чашей… Но и Нову Городу изменять Ивану Никитину не должно бы стать… Ох не должно! Один град на Руси – Великий Новгород, и ни Торжок, ни Плесков, ни Вятка, ни даже Москва не заменят его! И значит, все было верно, и князев запрос, что брали с двинян двенадцать летов назад, так и должно было брать! Не Великий же зорить на потеху пригородам своим! Тогда и ослабнет все, и разойдетце земля по градам и весям, и коли не немчи, то Москва зайдет ихние Палестины, вытеснит народом своим, и даже говор новогородчкий угаснет в глуби времен! Нет, нельзя!
Твердо печатая шаг, пошел из избы. Постоял на высоком оперенном крыльце, следя, как воздвигают помост для казни, кивнул издали Василию Борисовичу, что руководил мастерами, спустился с крыльца.
В Новый Город добирались уже по санному пути. Тут-то и сбежал Анфал, каким-то образом порвав ужище и спрыгнув с саней прямиком в густоту елового частолесья. За сбежавшего Анфала, как понимали все воеводы, придется ответить. Впрочем, погоня за ним была послана тотчас – семьсот ратных во главе с Яковом Прокофьичем, – и новгородцы крепко надеялись, что еще до суда над захваченными Анфала привезут в железах, чтобы казнить вместе с братом.
Той же осенью к великому князю на Москву отправилось посольство во главе с архимандритом Парфением: посадник Есиф Захарьинич, тысяцкий Онанья Костянтинович и житьи люди Григорий и Давыд – заключать мир. И в чаянии мира ох как не ко времени было бегство Анфала Никитина!
Еще гремели пиры и встречи, еще плескала по городу хмелевая радость удачи, а во владычных палатах, отай, собрался боярский совет: владыка Иоанн, в клобуке с воскрылиями, с панагией цареградской работы и золотым с каменьями крестом на груди сидел в кресле, постукивая тростью и хмурясь. Бояре говорили в черед. Степенной, Есиф Захарьинич, успевший воротиться из Москвы, стоял, оборотясь спиною к предсидящим и взяв руки фертом, слегка постукивая носком тимового шитого жемчугом зеленого сапога, глядел сквозь рисунчатый переплет оконницы, забранной желтоватыми пластинами карельской слюды. Свисающие рукава дорогого опашня свободно от плеч опускались почти до полу.
– Нать изловить! – произнес он сурово, не оборачиваясь.
Оба посадника, Тимофей и Юрий, поежились. У Василия Борисыча лоб пошел испариною: Анфала везли на его санях, и, по справедливости, отвечать за беглеца должен был он.
– Ивана утопили, Анфал того николи не простит! – тяжело договорил Есиф Захарьинич, и во второй раз было произнесено давнее о волке и волчонке.
– А ежели не изловят?
Тимофей Юрьич пошевелился в раскладном холщовом креслице, поднял хмурый взор.
– Надея есь! – выговорил он. – Михайло