невидимые крошки, замахал руками, словно снимая с головы налипшую на волосы паутину, затем стал царапать себя ногтями, оставляя на коже ярко-розовые следы.
Вдруг он заревел, как раненый медведь, заметался по комнате, ринулся в ванную. Послышался шум льющейся воды. Степан выскочил в комнату, с облепивших лоб волос текли струи.
– Все, – сказал он, отплевываясь. – Все гениальное рождается в муках, в страшных муках. Кошмарными жертвами оборачиваются все шедевры своим создателям. Я это давно понял. Я давно понял, но жертвовать не хотел ничего. Да и нечего мне…
Стёпины колени задрожали, и он, рыща вокруг себя руками в поисках опоры, опустился на табурет. Я осторожно поднялся и на цыпочках направился к выходу.
– Ты не понимаешь, – едва слышно проговорил мой друг, все ниже сгибаясь под тяжестью непомерного груза.
Я замер, но, когда понял, что Степан впал в ступор и ушел бродить по своим личным коридорам душевных мук, неслышно выскользнул за дверь.
До конца дня я не находил себе места. Кризисы у Степана случались, но до такой степени не доходило никогда. Чтобы распродать имущество, выгнать меня, не уметь найти слов для рассказа – все это не укладывалось в голове.
Я выпил три чашки кофе, питая иллюзию, что они приведут меня в порядок. С четвертой меня затошнило, и я выплеснул напиток в мойку. Легче не стало. В груди зрело и наливалось гнилостными водами поганое предчувствие беды.
Будучи не в силах заняться чем-то серьезным, я взял первую попавшуюся под руку книгу и раскрыл наугад. Первые же строки заунывно запели в унисон моему состоянию. Я перевернул обложку. Франц Кафка, «Процесс» и маленькие рассказы. Как же я мог забыть о миниатюрах Кафки!
Погрузиться в ночь, как порою, опустив голову, погружаешься в мысли, – вот так быть всем существом погруженным в ночь. Вокруг тебя спят люди. Маленькая комедия, невинный самообман, будто они спят в домах, на прочных кроватях, под прочной крышей, вытянувшись или поджав колени на матрацах, под простынями, под одеялами; а на самом деле все они оказались вместе, как были некогда вместе, и потом опять, в пустынной местности, в лагере под открытым небом, неисчислимое множество людей, целая армия, целый народ, над ними холодное небо, под ними холодная земля, они спят там, где стояли, ничком, положив голову на локоть, спокойно дыша. А ты бодрствуешь, ты один из стражей и, чтобы увидеть другого, размахиваешь горящей головешкой, взятой из кучи хвороста рядом с тобой. Отчего же ты бодрствуешь? Но ведь сказано, что кто-то должен быть на страже. Бодрствовать кто-то должен[3].
Я пробежал по строкам трижды, но смысл каждый раз терялся, ускользал от меня. «Разве это шедевр? – подумал я. – Чушь какая-то…» Заглавная страница книги сообщала, что это седьмое издание.
– Необязательно писать идеально, чтобы попасть на обложку книги, – сказал я сам себе. – И постоянно переиздаваться.
Я взглянул на часы. Четверть двенадцатого. Сердце заколотилось часто и беспокойно. Я раскрыл книгу на той же странице. Бодрствовать кто-то должен.
Ночь