твой глаз их эрозию или нет, – их «тля» остается при них. Она – везде. Она – в тебе.
Но эта «тля», не щадящая жизни во всем одушевленном и нет, текучем и застывшем сущем, сама является чем-то живым, сама может умереть от другой «тли». Тля пожирает тлю, тля рождается от тли, ни разложение, ни рождение не должны прекращаться… Может ли жизнь быть сплошной «тлёй», пожирающей самое себя и рождающей самое себя для того, чтобы обеспечить желанное бессмертие? И значит ли это, что жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь?
Боюсь, эту антиномию, господин доктор, твоему разуму решить не под силу. Твой слабый ум все пытается провести границу между жизнью и смертью, а «тля», тем временем, играется нарисованными им линиями, заглядывает ему в рот, отводит его глаза, парализует его конечности… Доктор, оставь ты свой разум в покое, просто скажи смерти: «Здравствуй!» Так и ты сможешь, наконец, отдохнуть.
Помедленнее, господин доктор. Раз уж ты решил всерьез поразмыслить о том, что ест «тлю» и что поедаемо ею, то задумайся лучше о вещах, которые она никогда не разъест. Возьмем, к примеру, твои глаза. Они погибнут от «тли», но ни увиденные ими картины, ни схваченный ими свет не падут жертвами разложения. Глаза пропадут, но не пропадет образ; уйдет зрение, но не уйдет свет.
А уши? Твои уши истлеют в прах, но звуки, ими принятые, продолжат свое существование, прямо как воздух, когда-то волновавший твои сгнившие легкие. От твоей крови, питавшей мысль, чувство и движение, не останется и следа, чего не скажешь о самих мыслях, чувствах и движениях. «Тля» постепенно изничтожает дерево и насекомое, скалу и корову, но она бессильна перед лицом той воли, из которой произошли новые, ни на что не похожие деревья, насекомые, скалы и коровы.
Ты, глупый доктор, недавно дописал огромный труд о суфиях-арабах. Где же те суфии сегодня? Правильно, их давным-давно съела «тля», а вот их бессмертные мысли по-прежнему лениво плещутся в твоей голове. Опять же, кумиры, песни которых ты слушаешь, поворачивая рычажок своего небольшого проигрывателя, безнадежно истлели, как истлеет и сам этот аппарат, но вовек не истлеют их великолепные голоса. Кто знает, быть может, ты, некто ал-ʻАскари, тоже являешься неким механизмом, просто более интересным и сложным, чем этот проигрыватель? Ведь ты отправляешь в никуда мысли, голоса и образы, при этом сам получая их из ниоткуда… Механизм этот с легкостью рассыплется в пыль, но голоса, мысли и образы, что суть ты сам, останутся на пока что непустой Земле.
Вещи исчезают, но что-то в них не исчезает никогда. Это «что-то» – нетварная и бессмертная воля к созиданию и уничтожению сущего. Ты вот боишься часа, что вычеркнет тебя из бытия, как будто тебя никогда и не бывало. Но страшно не это, а то, что ты продолжишь жить, принимать и отдавать звуки, образы и мысли, не имея права на остановку. Чувствовать себя частицей водоворота, из которого тебе никогда не выбраться, – это ли не ужасно? Растаять, развеяться, быть стертым, как стираются водяные письмена!..
Ах, если бы все было настолько