говорила за троих. Громко, скрипучим басом. Она напоминала старого облезлого медведя. Метра два ростом, никак тролли в роду были. На широком подбородке пучками торчали черные волосы. Внушительный нос, серые глаза в плотном окружении глубоких морщин. На голове – выцветший от старости платок. Темный, потертый плащ скрывал массивную фигуру, но я видела эти запястья и мощные ладони. Она одна дотащила меня до лежанки…
Звали ее Тыгдлар.
Общались мы жестами. Они не понимали меня, я – их.
– Тать… Ана, – старательно повторяла старуха.
Я морщилась. Почему-то правильное произношение своего имени казалось мне важным. Точно оно сохраняло память обо мне прежней.
– Тать, – подвела итог борьбе с русским языком старуха, зыркнула тем особым взглядом, который свойственен жителям улиц.
Потрясла головой, явно недоумевая по поводу собственного милосердия – еще один рот – и махнула, мол, собирайся.
Плащ мне выдали после того, как я пришла в себя на потертой, колдобистой лежанке и вроде как собиралась выжить. Накормили. Показали, где удобства: ручей, вытекающий из-под моста, смывал все лишнее, а широкий вечнозеленый куст загораживал от взглядов, туалет на дощечке и палка, чтобы не упасть.
Жилье – ода примитивизму. Вместо стен занавески. Отопление – жестяная емкость овальной формы, вокруг которой располагались лежанки. Ради меня им пришлось потесниться. Чип с Дейлом теперь ютились в обнимку на одной.
На бочке готовили. Варили темный напиток, добавляя туда горький порошок. Выходило что-то среднее между еловым отваром и кофе, но главное – он неплохо согревал. Бочка вообще была центром жизни. Она уютно гудела горящими в ней дровами, и это гудение подбадривало, отгоняя мысли о смерти. Можно было встать утром, отмахнуться от снов о работе и помочь с завтраком, суетой вытесняя тянущую боль в сердце.
Шли недолго. Лес здесь был тот же, что у нас, и в то же время не тот. Я видела сосны, елки, но встречались прообразы кипарисов, какие-то высокие папоротники и деревья с красивыми серыми, точно пуховыми, листьями.
Шли молча. Я понимала, что надо учить язык, но тупая боль все еще сидела в черепной коробке, и я, плюнув на адаптацию, решила просто выживать. Хотя какие-то слова начала выспрашивать. Так, черный хвойный напиток назывался шир. Еще пара слов за утро не удержались в моем побитом сознании.
– Лавайха. – Старуха внезапно остановилась, ткнула пальцем куда-то в пригорок, где торчал какой-то цветочек с толстыми, как у денежного дерева, листьями.
– Лавайха! – повторила радостно, бухаясь на колени и протягивая к нему замотанные в тряпки – местный вариант перчаток – руки. Зарылась в серый, с бурыми пятнами, точно здесь кого-то убили, мох. Аккуратно выкопала цветочек с корнем, поднялась, гордо продемонстрировала мне добычу, бережно уложила в полотняный мешочек.
– Лавайха, – требовательно указала старуха на меня и на лес.
Ясно. Я закрутила головой, выискивая локальную