пайку. Дозировать по выполнению плана, то есть как бы всю систему рабского труда сочинил. Но только это чушь собачья. Память если моя старческая не подводит, году ещё в двадцать каком-то Рыков, кажется, человек в их романтической банде не последний, делал большой доклад, что необходимо карательную политику усиливать, гайки затягивать, а принудительный труд ставить на условия, выгодные для государственного строительства. То есть на сдельщину, в зависимости от труда. Было ведь такое? Знаете?
Рубин кивнул нетерпеливо.
– Не более чем исполнителем он был, ваш Френкель, – брезгливо сказал Юренев. – И перемене моей позиции не удивляйтесь. Потому что ручку этой мясорубки вся страна крутила, славу эту исключительно себе не присваивайте. Впрочем, вы сказать что-то хотите?
– В книге Солженицына глава о Френкеле кончается страшной фразой, – Рубин волновался отчего-то, – страшной. Вот такого типа: дескать, думаю, что он ненавидел эту страну.
– Эк он возвеличил Френкеля, мразь эту! – презрительно поморщился Юренев. – Россию, батенька, её Чаадаев мог ненавидеть. Русский гений. Потому что право имел. Обожал потому что. А эта ваша мелюзга дворовая, этот пёс цепной, он её ненавидеть никак не мог, не по душевному чину это ему, он её мог разве что понимать. Только, извините, не в том смысле, что у Тютчева. А понимать, как жить в ней устроиться, как сытней и как безопасней. Вот и все. А то у вас тут, у евреев, какая-то скособоченная, уж извините, мания величия проявляется. Злодейского, но величия. Эка хватил: Френкель. Это для обывателя удобный миф, уютный весьма, мелкий очень, оттого и годится. Для аристотелей с конторским мышлением, которым главное – на кого вину спихнуть. Не умея постичь, не смея вину на себя взять – с радостью взять, ибо великая вина! – ищут они козла отпущения. А тут уж никого и не найдёшь удобней, чем еврей привычный. А трагедия – она ещё когда началась! С той гордости она началась, что необыкновенные мы, что, косясь и постораниваясь, дают нам дорогу другие народы и государства. И так далее. Узнаете? С гордости, что мы – Русь-тройка, это всё началось, если хотите.
– Не понял, – признался Рубин. – Пока не понял.
– Прочитал недавно, – пояснил Юренев, – замечательную статью в провинциальном журнале. О писателе Юрии Олеше. Очень тонкий там один пассаж: дескать, не заметили мы, в чаду и угаре нашей гордости той борзой тройкой, что мчалась она не просто, а заложена была в бричку, а в ту бричку, в свою очередь, был заложен Чичиков. Вот он, дескать, в наш век примчался, вылез, огляделся и за дела принялся. Белинков фамилия автора. Тоже, мне рассказывали, много просидел.
– Я читал, – сказал Рубин недоуменно. – Только не пойму, о чем вы?
– А не спешите, мы довольно мчались, – ответствовал Юренев нарочито медленно и долил чая в пиалы. – Образ этот, наблюдение, верней, – очень уместно для сегодняшнего времени, когда все жрут, и снова хватают, и опять воруют, даже прожевать не успевают как следует, разве что чавкают по возможности негромко, чтобы внимание к себе