/text-author>
Даниэль исчез через три месяца, два дня и восемь часов после дня рождения. Ему было три года. Моему сыну. Последний раз я его видела между качелями и горкой, в парке, куда мы ходили после обеда. Больше я ничего не помню. Хотя нет: помню, что я тогда переживала из-за Владимира – он меня бросил со словами «не хочу обесценивать все, что между нами было». Обесценивать, как когда что-то дорогое продаешь за гроши. Такой я была, когда лишилась сына, – женщиной, от которой раз в две недели делает ноги очередной любовник, предлагая ей на прощание утешительный секс, чтобы хоть как-то смягчить удар от своего ухода. Обманутая покупательница. Недомать. Та, что недоглядела.
Я мало что видела. А если и видела, то что? Я пытаюсь выцепить в спутанном клубке зрительных воспоминаний те ниточки, которые хоть на секунду приблизили бы меня к пониманию, в какой момент. В какой именно момент пропал Даниэль? В какой момент, в какой миг, во время которого из задорных вскриков моего трехлетнего мальчика забрали с площадки? Что с ним произошло? Я мало что видела. И хотя я ходила среди людей, выкрикивая его имя, сама я будто оглохла. Проезжали ли машины? Проходили ли люди? Что за машины? Что за люди? Моему сыну было три года, и с тех пор я его не видела.
Уроки у Наго́ре заканчивались в два, но я за ней не поехала. Я у нее так и не спросила, каким образом она в тот день добралась домой. Иногда я думаю, что в тот день никто из нас не вернулся домой и все мы пропали вслед за маленьким – четырнадцать килограмм всего – тельцем моего сына. На этот счет у меня в голове нет четкой картины, по крайней мере пока.
Потом я ждала: полулежала на грязном стуле в отделении прокуратуры, где меня позже нашел Фран. Потом мы ждали вместе и до сих пор так и сидим на этих стульях, даже если наши тела находятся совсем в других местах.
Не раз я желала, чтобы они оба умерли. Я смотрела на свое отражение в зеркале ванной и представляла, как плачу по ним. Только я не плакала, а сдерживала слезы – старалась сохранить спокойствие на случай, если актерский этюд не удастся. И вот я снова встаю к зеркалу и спрашиваю: В смысле, умерли? Как это умерли? Кто умерли? Оба умерли? А что они делали вместе? Они прямо умерли-умерли или ты это выдумала, чтобы пореветь? А ты вообще кто и откуда тебе известно, что они умерли? И кто все-таки из них умер? Никто не мог ответить на эти вопросы, кроме меня, а я стояла перед зеркалом и повторяла один и тот же вопрос: кто умер? Ну пусть уже выяснится, что кто-нибудь умер, я не могу больше чувствовать эту пустоту! И пред звенящей тишиной я отвечала: умерли они оба, и Даниэль, и Владимир. Я лишилась их одновременно, и оба они сейчас там, где меня нет, и оба они живы.
Я и в кошмарах не могла себе представить, что однажды проснусь, отягощенная пропажей ребенка. Что такое пропавший ребенок? Это призрак, который преследует тебя, как бред шизофреника.
Хоть мне и не хотелось быть одной из тех женщин, которых жалеют прохожие, я много раз возвращалась в тот парк – вернее сказать, почти каждый божий день. Я садилась на ту самую скамью и восстанавливала в памяти свои действия: телефон в руке, волосы падают на лицо, пара-тройка комаров, преследующих меня, чтобы укусить. Даниэль и его шажочки – один, два, три, – и улыбка до ушей. Два, три, четыре шага. Я опускаю глаза. Два, три, четыре, пять шагов. Да. Я бросаю взгляд в его сторону. Вижу его и опускаю глаза в телефон. Два, три, пять, семь. Шагов не слышно. Упал. Поднялся. У меня крутит живот из-за Владимира. Два, три, пять, шесть, восемь, девять шагов. Я ходила кругами, повторяя его шаги: два, три, четыре… И только когда Нагоре впивалась в меня смущенным взглядом, потому что я кружила по площадке, мешая детям играть, только тогда я приходила в себя и понимала: отныне я из тех женщин, которых прохожие жалеют и боятся.
В другие дни я высматривала его, тихо сидя на лавочке, а Нагоре устраивалась рядом, скрестив ножки, и молчала, словно ее голос – причина беды, словно она уже поняла, что я ее ненавижу. Нагоре была зеркалом моих пороков.
– Почему забрали его, а не тебя? – спросила я Нагоре в тот день, когда она крикнула мне из душа, чтобы я подала ей с полки полотенце. Она уставилась на меня своими голубыми глазищами, растерявшись от такого прямого вопроса. Я почти сразу же ее обняла и несколько раз поцеловала. Ее волосы намочили мне лицо и руки, я завернула ее в полотенце, прижала к себе, и мы обе разрыдались. Почему не забрали ее? Неужели моя жертва была напрасной?
– Лучше бы забрали меня, – сказала она несколькими днями позже по дороге в школу, а я проводила ее глазами, пока она не затерялась среди одноклассников, и поняла, что никогда больше не хочу ее видеть. Да, лучше бы забрали ее, но вышло иначе. Каждый день она исправно возвращалась в мой дом, каждый день, пока не выросла.
Не каждый день одинаково плох. Не каждое утро я просыпалась с гастритной болью на душе, но стоило произойти какой-нибудь ерунде, как я начинала инстинктивно глотать слюну и напоминать себе, что надо дышать. Дыхание – действие не механическое, но стабилизирующее; когда земля уходит из-под ног, для сохранения равновесия надо дышать. Жизнь просто живут, а дыханию учатся. Поэтому я заставляла себя выполнять несложные действия. Помойся. Причешись. Поешь. Помойся, причешись, поешь. Улыбнись.