мой упал!
Товарищ мой у-па-л!
Особенно дружно выходило это: «Ого-го!» Тут уж ревели все, кто мог, и со слухом, и без слуха, реветь было приятно. Да и воздуха в легких хватало.
Я взял его за руку, ого-го!
Я взял его за ногу, ого-го!
Я за руку, я за ногу – товарищ не встает!
То-ва-рищ не вста-ет!
Я плюнул ему в рожу, ого-го!
Я плюнул ему в рожу, ого-го!
Я плюнул ему в рожу, он обратно не плюет.
Об-ра-тно не плю-ет!
Далее, как полагается, товарищу вырывают яму (ого-го какую!) и хоронят. А потом земля зашевелилась (ого-го!), и товарищ встает из нее и… «В рожу мне плюет!» Ответил, в общем. И сам – живой. Смешно! Закатились, хохотали…
Затянули тюремную: «Сижу в тоске и вспоминаю я, а слезы катятся из глаз моих…» Не допели. Слезы под такое настроение не подходили.
Заводили разухабистые уличные, блатные, рыночные (жалостливые), сиротские, инвалидные, лагерные, вокзальные и поездные, колонистские, сибирско-ссыльные, бытовые, одесские – воровские (жестоко-сентиментальные), хулиганские, каторжные (из дореволюционных) и некоторые из кино… Из «Большой жизни»: «Прощай, Маруська, блядовая…»
По-настоящему-то надо «плитовая», но пели только так!
Но уж такой стройности не выходило. В каждом углу тянули свое, а вскоре и вовсе стихло.
Взрыв раздался под утро. Но было еще темно.
Кузьмёныши проснулись одновременно. Обоим показалось, что на них упала бомба. Это было им знакомо по первым месяцам войны.
Во все окна полыхнуло зарево, окрасив стены в дрожащий кровавый свет. Было слышно, как внизу у девочек кто-то взвизгнул и закричал.
Сразу несколько голосов завопило:
– Горим! Горим!
Братья спали без матрацев и не раздевались, не то железная сетка отпечатается до самых ребер. Едва соображая, вместе со всеми в панике бросились к выходу. Двери отлетели. Задние подмяли передних, началась свалка. В темноте кому-то отдавили пальцы рук, разбили нос.
Кузьмёнышам повезло, их лишь чуть помяло.
Высыпали во двор и окунулись в голоса, в беготню, в яркий и жаркий свет, в какую-то зловеще-веселую панику.
Суеты было много, никто ничего не понимал, все бежали и все кричали. Стало видно, что горит дом, тот самый, где располагался склад.
Но первая мысль наших братьев была не о складе, конечно, – о Регине Петровне с мужичками… Где она? Успела выскочить?
Пока опупело смотрели, соображали, а после крепкого сна соображалось туго, увидели и воспитательницу. Прижав к себе судорожно мужичков, она стояла посреди всей этой суетни, одна, такая застывшая, будто онемелая, в огромных глазах ее был страх.
– Регина Петровна! – закричали громко братья и бросились прямо к ней, с кем-то по дороге сталкиваясь, кого-то отпихивая. – Регина Петровна, мы тут! Мы тут!
Она лишь краем глаза зацепилась за кричавших ребят и, ничем не показав, что увидела или услышала их, вновь уставилась на огонь, пламя