на столе, отодвинулась к двери.
Отставив посохи, двое сели, а самый косматый и седой, обвешанный птичьими черепами по поясу, из-за пазухи достал щепку и, бормоча, бросил в печной огонь.
Потом все трое хватали кривыми чёрными когтями хлеб из мисок, макали в мёд и обсасывали так, что текло по бородам. Неждан просто смотрел на них со своей лавки.
Хотя мать рассказывала, что они могут летать по воздуху, оборачиваться в оленей и говорить с мёртвыми, проклинать и благословлять, страшно не было.
Потом косматый велел сесть посреди избы на пол. Они начали петь и кружились вокруг так, что пена шипела на усах, а после срезали ему прядь с затылка чёрным ножиком из блестящего камня, налили на затылок воды, срезанные волосы бросили в огонь и, воя, заставили проползти между ногами матери, задравшей рубаху почти до срама. Прошептали поочередно матери его тайное имя – Богуслав – и, затолкав в торбы хлеб и куски варёного мяса, ушли.
Три дня Неждан пытался вставать, но только падал. Мать плакала, а отец возвращаясь с поля или из лесу, глядел на неё так же, как посмотрел сейчас, перед тем как выйти в дверь, как в небо.
* * *
Мать погладила Неждану волосы, вынула из огня горшок, подцепила на ложку влажный ком пахучей тёплой каши, дала в миске Неждану и, завернув горшок в узел, ушла на двор, к отцу, где тот с Хотёновским дедом выводил со двора лошадёнку, потому что пришло время пахать.
На двор Неждан вылез, когда всё селище, кроме самых старых и малых, давно ушло на пашню.
От не видной реки тянуло холодком, над лесом за ней плыли длинные тонкие облака и птицы. У плетня оживал согретый солнцем кипрей.
Неждан вполз на бревно у стены, сел, положив вперёд бесполезные ноги, и стал смотреть на птиц.
Ему хотелось, чтоб руки его были сильными как крылья. Чтоб, взмахнув ими, подняться в воздух, и тогда – что ноги?! Да пусть бы совсем их не было!
– Отрок! – вернул его с неба властный голос.
Неждан встрепенулся. За плетнём стояли люди, четверо. В чёрных до пят холстинах, растрёпанных и порыжевших по подолу, с торбами за плечами, в круглых чёрных тафьях12, влажных на лбу от испарины. В руках палки.
У того, что говорил, черноглазого, смуглого, борода и волосы вились серебряными кольцами по груди и плечам, на конце посоха был вырезан крест.
– Поднеси проходящим воды во славу Божью, – снова прогрохотал, словно раздвигая воздух, его голос, странно выговаривая слова.
Неждан, и без того говоривший мало, сейчас совсем растерялся, глядя в чёрные ясные глаза. Серебрянобородый молча ждал, не отводя взгляда.
Неждан впервые ощутил, что ему страшно и спасительная ледяная ярость не приходит на помощь. Утонув в этих одновременно чёрных и ясных глазах, облизнув губы, словно сам захотел пить, выговорил:
– Я ходить не могу, господине. Пошли человека, за дверью кадушка с ковшом.
Серебрянобородый