не уснуть, думаю. А сон тут как тут.
Проснулся я, когда меня уже за руки схватили и над землёй подняли. Проспал я варягов!
Тащат меня, а я брыкаюсь, что есть мочи. Пустое это дело, конечно, руки-то у них не хуже, чем клещи. Однако что же мне ещё остаётся делать? Рычу я и всё вырваться норовлю, точно зверь из капкана.
С реки цепочкой поднимаются варяги, и в самом хвосте Сван. Увидел меня, глаза кровью налились, что у быка бодучего, хрипит, на губах пена. Выхватывает меч и кидается ко мне.
Тут Хаскульд как гаркнет что-то громовым голосом. Сван и ухом не повёл. Тогда Хаскульд швырнул ему под ноги щит, Сван споткнулся и упал.
Упасть-то упал, а меча из рук не выпустил, что значит воин! В тот же миг вскакивает и с воем кидается на Хаскульда. Тут подоспели остальные, сдавили его щитами, а Хаскульд вышиб меч у него из рук.
Мало-помалу Сван успокоился, и его отпустили. Дышит тяжко, будто на нём целый день пахали. Нагнулся, поднял свой щит. На него никто не смотрит. Больше уже он не пытается меня убить, спокойно прячет меч в ножны.
Не понимаю я, однако, с чего это Хаскульд за меня заступился.
Вижу, что и варяги не понимают. Глядят на предводителя, словно ждут, чтобы он растолковал им, в чём дело. Иные хмурятся – недовольны, видать.
Хаскульд словно усмехается, а после говорит им что-то. Гляжу, варяги повеселели, головами кивают, улыбаются: видно, по сердцу им то, что он им сказал. И уж совсем дивное дело – на меня поглядывают ласково, точно я у них гость долгожданный. Лопочут мне что-то, только без толку, я ведь тогда ни слова не знал по-варяжски.
Плыву я в лодке с варягами и думаю: Эх, быть бы оборотнем! Обернуться бы вороном, полететь обратно в Домовичи, удариться оземь перед матушкой и обернуться опять отроком: здравствуй, родная матушка, вот он я! Не печалься, дай срок, я его ещё достану, шишка проклятого! Или щукой на время стать… Да, хорошо бы так-то… Только не всякий это может.
Везут меня неведомо куда. Уплывают назад пороги-перекаты, уплывают тихие плёсы. Берега проплывают мимо, словно прощаются со мной и торопятся назад, к моему дому. А дом-то от меня всё дальше и дальше, и на сердце тоска. Ведь пора жито[36] сеять, а я даже не знаю, что со мною будет!
Вот и устье, река Сясь, в неё впадает наша Тихвина. Сижу в лодке, и одно у меня дело: думать. За всю жизнь я столько не передумал, сколько за ту дорогу. Теперь я пленник. В рабство, наверно, меня продадут. Однако удивительно мне, что варяги так ласковы со мной, никто пальцем не заденет, есть дают что получше. Не слыхивал я, чтобы с рабами так обходились.
Тюр, тот добрее всех, – учит меня варяжским словам, нашёл мне одежонку потеплее, я ведь из дому в одной рубахе ушёл, следит, чтобы я наедался досыта. Не о каждом отец родной так печётся, как чернобородый Тюр обо мне.
Только рыжий Сван косо на меня поглядывает, однако и он ничего плохого мне не делает.
А я всё думаю, думаю: о матушке, о сёстрах, о погибшем отце, о роде домовичей. Кто же теперь будет мстить за обиды нашего рода? Я вон попытался, и ничего у меня не вышло. Может, я мал ещё и взял на