мать. – Он не Олагай, не даст тебе колдовать… – мать исправлялась быстрее остальных, кто произносил подобные слова, – лечить. Он обратится к Гумзагу, дочка, если посчитает нужным».
«Я могу помочь, ты знаешь, – протестовала Айсэт. – Он тяжело дышит и плохо ест. Ты не можешь не замечать, мама».
Конечно, мать замечала. И несвязную речь, и сухие пятна на коже, и то, как стали заплетаться опухшие ноги Калекута, когда он обходил улья и бесценные свои деревья, которые любил так же сильно, как жену и дочь. А возможно, что и сильнее. И то, как Калекут стал смотреть на нее и Айсэт. Он узнавал их, даже погруженный в воспоминания, но взгляд его ожесточался, и отец отворачивался, стоило кому-то из них задать вопрос. Айсэт перестала спрашивать: «Сколько дней вы шли от дома до Гнилых земель?», «И вправду там текло сразу тридцать три водопада?», «Ты справился с волком, отец?», «И тут родилась я?». Раньше она повторяла их с отцом игру, но теперь Калекут морщил нос и отгонял дочь от себя резким «довольно».
Отец не позвал Гумзага, он слег, рухнул между пчелиных домиков, и мать с трудом затащила его в дом. Он больше не мог возражать заботе Айсэт, голос его затих до едва слышимого бормотания. Сперва он часто просил растирать ему ноги и куда чаще – молчать, не обременять его причитаниями. Но прошла пара дней, и он сам замолк. Почти все время дремал, с хрипом вдыхая и выдыхая воздух, а когда дремота отступала, бился головой о тонкую стену их жилища. Он не позволял себе стонать.
Дзыхан подкосило через три недели. Она готовила похлебку – водянистую кашу с овощами и зеленью, пока Айсэт молола зерно на ручной мельнице. Мать коротко застонала и упала. Длинная ложка ударилась о котел и стукнулась о грудь Дзыхан, разбрызгав горячую кашу. Айсэт кинулась к матери, оттерла ей лицо и платье, оттащила на женскую сторону, отделенную от общего пространства красной шалью, расшитой золотом. В этой шали родители принесли новорожденную Айсэт в новый дом.
Болезнь пробралась в еще такое стройное и гибкое тело матери и, отняв слова у Калекута, отдала их Дзыхан. Когда жар поднимался, Дзыхан приходила в волнение.
«Они кричали… – бредила она, – и собаки гнали… страх пробирал до костей, а ноги стерлись в кровь. Я плакала, плакала…»
Айсэт смачивала ей губы – мать отказывалась пить, – натирала спину маслом, выводила целительные напевы, готовила настойки и сладкую пасту[6], которую Дзыхан особенно любила.
«Она не дышит, Калекут… не кричит. Где ты, Калекут? Почему ты оставил меня?»
Когда лихорадка отступала, мать пыталась встать, твердила, что надо работать, что ее ждет корова и она не взбила масло. Но кровать не отпускала: стоило приподняться, как Дзыхан вскрикивала от боли и плакала.
«Они выкручивают мне руки, опять, опять, дочка! Ты должна помочь, вот она, возьми…» – память путала Дзыхан.
Отец скрючивался на постели, прятался