чернота в перезвучьях светилищах, в огнях фонарей – ей так жгуче поется. Я вижу витрины, дымки, оранжево-серое – то небо нависло над чревом рождающим: беги машинные, беги кричащие; вижу фигурку одинокую в сетях веток, путано скользящую. И кто же он есть Антон полуЛьвович.
И всё та о ней, да о нем мне те звуки вещали. Но мысли мои им невольно пищали о Небе Бескрайнем. О том, что не названо. Что было лишь крайним – ушедшим в смятение Вод, в накопление, где плавал, тонул, и кричал (немо) я, – или Львович.
Но где же те песни, беззвучно звучащие, щемяще орущие? Но где же те лики, безмолвно смотрящие, над пропастью глаз, нас так немо зовущие? Пусть будут те птицы, те лебеди в проруби, те гуси, шипящие грубо, бессмысленно. Где глубь, гладь, лазурь, поднебесная. Где звуки свирели, таящей забытое? Где аисты пьют вблизь небес изголовья. И я, где? пою, так неслышно, и немо, как тиши, разлитые в серых тонах акварели, меж звезд водопадов, где слЫшны лишь трели, беззвучное слов шепелявье. Но птицы – бегут, и летят, и слывут… Где забытое чаянье? Где звуки свирели? Где крики птиц белых? Где аистов крик длинноногих?
Остался лишь бумаги лист, да белые блики глазниц, да проседь, да лысины, морщин убегание вдоль – в даль, немо зовущую, бегущую в крики птиц, в аистов белое, в берил небес…
…Так, хватит! Уж день прожил Антон Львович:
Проснулся, смотрелся он в зеркало, с приятелем пил, ждал он её, и верил, надеялся, карты купил, и гадал. И день прожил в невнятных чаяниях, невнятных отчаяниях – в неизвестном – словно спал, словно во сне…
*
Предисловие ко второй части.
Теперь нам необходимо кое-что сообщить читателю. А именно:
На днях к Антону Львовичу (нет, тьфу, действительно нужно сменить отчество, и имя, впрочем) должна приехать «она». Та – отношение с которой начались с невнимания, даже неприятия, прошли период ненависти, после короткой вспышки нервной, больной угрызениями любви, протекли годами прохладной теплоты, и вот беглая встреча пробудила глубокую привязанность души, в которой еще тлел жар. Антон Львович был согласен, чтобы подруга юных дней осталась разделить угасание их зрелости. И тихо утешался тем, что отношения между ними уже не были страстными, потому, как думал он, нет основания для воспаленной ревности или пламенных скандалов. Конечно, еще не гналась со двора привычка юности – желание пылкой любви, но на неё уже косились, уже знала она, что временна, что вскоре, поджав хвост, пойдет она за калитку.
Так же нужно указать, что Антон Львович одинокий и несчастный. Несчастный потому, что одинокий. А одинокий потому, что несчастный. Когда-то он пытался бороться с горестью в душе игривой шуткой, бравадной потехой (его даже признавали за рубаху-парня, балагура). Но со временем выдохлись последние усилия веселья. Антон Львович ни с кем не встречался (очень редко с одним молчаливым другом детства). Сам с собой не разговаривал. Поэтому ручейком, а затем по капле