блондинке нет никакого дела до обступившей их толпы.
Ходы Моники не могут сокрушить пешечный заслон, хуже того, белые пешки продолжают надвигаться, это похоже на цунами.
Кто эта девчонка?
Моника приглядывается к ней, но она хранит невозмутимость. Похоже даже, что она не очень сосредоточена на шахматной доске.
Моника обращает внимание на толстяка, который наверняка приходится ее противнице отцом. Он шумно жует жвачку. Когда его дочь делает ход, движение его челюстей ускоряется, его чавканье хочется сравнить с бульканьем автоматической скороварки.
Папаша ликует, видя, что дочке светит победа.
У Моники учащается дыхание, ее бросает в жар.
Я должна взломать ее заслон. Наверняка это осуществимо. Остается найти способ.
Да осенит меня дух Бобби Фишера!
Но батареи в зале жарят вовсю, зрители ее отвлекают. Думать все труднее, от духа Бобби Фишера ей мало толку, не хватало заразиться паранойей чудака-чемпиона! Любой звук действует ей на нервы.
Она встает и направляется к арбитру, чтобы попросить его расставить зрителей пошире. Он идет ей навстречу, зрители расступаются – но ненадолго. Им плохо видно издали, и они опять начинают понемногу приближаться.
– Будьте так добры! Вы же видите, что отвлекаете ее!
Подумаешь – строй пешек! Я должна найти в нем слабое место. Его не может не быть.
Бегут минуты, у нее крепнет чувство, что противница ее душит, хотя сохраняет на лице непроницаемое выражение.
Моника предпринимает атаку слонами, но результат плачевен: одного из них она теряет.
Одна из наступающих пешек добирается до заднего ряда – и превращается во второго ферзя!
Это уже катастрофа. У черного короля не остается ходов. Ситуация отчаянная.
– Шах, – говорит блондинка с сине-бирюзовыми глазами.
Она не подает виду, что довольна, изображает напряженное ожидание, как будто ее смертельный удар можно как-то парировать.
И тем же беспечным тоном добавляет:
– Шах и мат.
Моника встает, чтобы пожать ей руку. При рукопожатии ее окатывает волна противоречивых чувств. Девочки-подростки сверлят друг дружку глазами.
Внезапно Моника Макинтайр дергает победительницу на себя, та не удерживается на ногах и падает. Моника прижимает ее руки к полу коленями, впивается пальцами в ее шелковое горло и давит что есть силы.
Николь О’Коннор чувствует, что у нее пережата трахея. Но, даже лишенная кислорода, она не паникует, даже не злится.
Она не сводит взгляд со своей мучительницы.
Что за прекрасные серебристо-серые глаза! Настоящие зеркала!
Раз уж выпало погибнуть от рук убийцы, пусть уж это будет эстетически безупречная особа.
Николь даже выдавливает подобие улыбки, хотя в ее легкие больше не поступает кислород, в груди нарастает нестерпимое жжение.
Ну вот, всем моим партиям настал конец. Мне всего двенадцать лет, а жизнь уже подошла к концу, потому что я выиграла в шахматы у девочки, страдающей,