ранчо. Справа от нее раскинулась бескрайная равнина, слева высится холм, впереди утес, за ним океан.
– Учитель запер меня одну в классе… – объясняет девочка.
Отец читает письмо директора школы-интерната.
– Верно, в наказание за твой отказ проводить опыты по биологии.
– От меня требовали замучить мышь, – говорит Николь. – В любом случае я не выношу одиночества.
– Надо же! Почему это?
– Когда мной никто не интересуется, у меня возникает впечатление, что я… что меня вообще не существует.
Отец приподнимает бровь.
– Как это «не существует»?
Громко, отчетливо произнося каждый звук, девочка чеканит:
– Я НЕ ВЫНОШУ ОДИНОЧЕСТВА.
Она содрогается от одного воспоминания о том, что испытала в то короткое мгновение, когда осталась одна.
– Никогда-никогда не хочу снова пережить этот кошмар – остаться одной в комнате, где на меня некому смотреть. Мне нужны чужие взгляды, нужен запах других людей, нужно все время находиться среди них.
– Где тут связь с мышами?
– У той зверюшки был такой вид, словно она переживала то же самое, что и я. Я ее освободила, устранила неудобство и для нее, и для себя. Мы обе возобновили нормальное существование, воссоединившись со своими сородичами.
Руперт качает головой – дает понять, что не прочь выслушать аргументы.
– Желание быть с другими – это нехорошо, да, папа?
Он постукивает согнутым пальцем по подбородку в знак напряженного размышления.
– Общительность – дело, конечно, хорошее, но у меня впечатление, что желание находиться среди людей подтолкнуло тебя к несколько несоразмерному поступку.
Николь О’Коннор пожимает плечами, огорченная тем, что ей так трудно добиться понимания.
– По-твоему, папа, у меня агорафобия?
– Нет, агорафобия – это страх открытого пространства. Со временем смысл этого понятия забылся. Для твоей проблемы есть другой термин – аутофобия.
– Это еще что такое?
– Аллергия на одиночество. Само слово происходит от греческих корней «ауто», что значит «сам», и «фобия», страх.
– Аутофобия? А что, это словечко мне нравится. Я с ним согласна. Это болезнь? Она лечится?
– Возможно. Но вряд ли лекарствами от нее служат наказания и внушение чувства вины.
Отец долго смотрит на Николь, а потом громко хохочет.
– Прочь сомнения, ты же моя родная дочь! – он крепко ее обнимает. – Я точь-в-точь как ты, Никки, мне тоже хочется находиться среди людей, мне подавай постоянное движение вокруг, я тоже не люблю оставаться один. Хочу кое в чем тебе сознаться: всем, чего я до сих пор добился, я обязан своему желанию верить в силу коллектива и презрению к индивидуализму.
Николь в полном восторге. В своем белом платьице с кружевами она выглядит малюткой по сравнению с гигантом-отцом – толстошеим, пузатым, с двойным подбородком.
Руперту жарко, он утирает платком потный лоб. Налив дочери лимонаду, он принимается раскачиваться