наставником, в чем-то даже образцом поведения – настолько, что я даже перестала поминутно, всуе, вспоминать о Никольском. Перестала жалеть, что отец опять в командировке, а Стас углубился в собственную жизнь.
«Рамон никогда не захочет говорить со мной», – думала я.
Я обидела его.
Я – жестокая, самовлюбленная гадина, слушаю только себя и не слушаю других, они не важны, они лишь фон для моей жизни.
Декорации.
Вот только у этих декораций есть сердце. И их можно обидеть.
И они вовсе не декорации. Они люди, а я, зацикленная на собственных переживаниях, не умела с ними правильно обращаться.
Я ненавидела, ненавидела, ненавидела, ненавидела себя…
Некоторые вещи я делала неосознанно, бездумно – например облекала ненависть к себе в действие. Наказывала себя.
Принято думать, что селхармеры, травмируя себя, пытаются привлечь внимание к себе и своим проблемам. Чушь полнейшая. Все, кого я знала из тех, кто резал себя, избивал себя, прижигал свою кожу горящими сигаретами, делали это в тайне от окружающих, и тщательно прятали следы того, что они делали со своими телами. Это не для всеобщего обозрения, не для хвальбы, не для кича – это тайное, сакральное действо по усмирению разбушевавшегося «я».
Чувство вины вышло из меня через четыре пореза на левом предплечье – растеклось красным на дне душевой кабинки, я открыла воду, розовые потеки устремились в канализацию.
Я закрыла воду, обработала порезы хлоргексидином, заклеила их пластырем. Вытерлась, оделась, смыла кровь с лезвия от канцелярского ножа, завернула его в стерильный бинт и спрятала в карман рубашки. Осмотрела пристальным взором пол и стены душевой кабинки – не пропустила ли где не смытое красное пятнышко.
На смену боли, ненависти к себе и всепоглощающему чувству вины пришла холодная отчужденность. Отстраненность. Состояние, которое, увы, мне не удается зафиксировать, застыть в нем. Я достала из рюкзака телефон и написала Рамону сообщение, которое он скорее всего не прочтет, так как его отношения с устройствами мобильной связи еще более дистанционные, чем у меня. «Прости. Если сможешь. Я вела себя как гадина». Через некоторое время пришел ответ. «Пустяки. Бывает. Не страшно».
На следующий день после школы мы пошли в нашу мастерскую. Стас, как всегда в последнее время, улизнул, сказал, что надо дорисовать работу по заданию в художке.
Мы с Рамоном шли молча. Потом он сказал:
– Завтра наши будут атаковать дихлофосный завод. Пьетко Вилич встречался вчера с Чандэр Бахтало, предводительницей цыган и бездомных, живущие на окраинах заводских территорий. Они присоединятся к нам. Так что завтра я в школу не иду.
– Я пойду с вами.
– Нет, – нахмурился Рамон.
– Рамон, – я тоже умела хмуриться. – Я знаю дорогу до дихлофосного завода. Хочешь ты, или не хочешь, но я не могу позволить тебе одному участвовать в этой авантюре.
– Почему? – он посмотрел на меня, сверкнул золотом зрачков.
– Потому, что у меня нет запасного Рамона на замену тебе.