дней тренировок, когда я, наконец, научилась целится, попадать в цель с двадцати шагов и справляться с отдачей, он зарядил наши пистолеты тааринскими патронами, и мы пошли в тот дом из красного кирпича с голодными злыми глазами темных окон – охотиться на неупокоенные тени.
«Мой отец водил меня сюда – для этого же. Учил стрелять по теням», – сказал Рамон – тем самым своим чрезмерно пафосным и трагическим тоном, который мы со Стасом терпеть раньше не могли. Впрочем, теперь этот тон был, по крайней мере, уместен. Рамон потерял всю свою семью – ему ли не скорбеть.
«Он ждал свою большую трагедию и дождался», – цинично подумала я. Мы любили друг друга – хрупкой и безграничной подростковой любовью, но это не мешало мне смотреть на моего друга невовлеченным, отстраненным критичным взглядом. Я не идеализировала его – скорее наоборот, видела все его несовершенство, обломанные углы, неправильности, трещины – и любила его за них сильнее, чем за золотистые глаза, профиль гордой небесной птицы и непослушную гриву кудрявых волос.
Мы вошли в дом – Рамон открыл ящик щитовой, щелкнул тумблерами выключателей. Загудели дроссели, и темные коридоры озарились дрожащим мигающим светом электрических ламп под потолком. Все стены всплошь были покрыты граффити – корявые надписи и витиеватые рунические гальдры, изображения насекомых – с ужасающими гиперболизированными подробностями – гаргантюанские жвала, раздувшиеся сегментированные стерниты, макабрические волосатые щупальца и фасетчатые глаза. Внезапно на стенах появились тени – не наши, эти тени были свободны от владельцев, и противоестественная свобода привела их к полному безумию. Они ползали по стенам – карабкались, дерганно, неуверенно и бесцельно,
«Эти не видят нас. И потому для нас почти безопасны. Они принадлежали слепым. В этом доме жили и умирали дети-инвалиды. Над ними проводили какие-то опыты, эксперименты», – прошептал Рамон.
Мы пошли в глубь дома – стараясь держаться центра коридора, чтобы наши тени не падали на стены, по которым перемещались тени неупокоенные – одержимые, вовлеченные в бесконечную сомнабулистическую оргию.
Поднялись на второй этаж. Чтобы попасть на лестничный пролет, ведущий на следующий этаж, надо было пройти по коридору, тянущемуся сквозь все здание. В стенах коридора зияли проемы дверей, ведущих в комнаты, в которых когда-то жили обитатели интерната.
Сжимая в руках пистолет, я чувствовала себя нелепым косплеером персонажа какого-то дурацкого любительского шутера. «Сейчас начнется», – предупредил Рамон. – «Здесь держали колясочников, безногих инвалидов».
Они увидели нас – и устремились к нам, возомнив нас легкой добычей. В голодном вожделении неупокоенные тени распахивали рты, из которых вываливались длинные тентакли языков, тянули к нам скрюченные, сведенные алчбой когтистые пальцы. Рамон выстрелил – по ближайшей к нему тени, оголтелому наезднику на инвалидной коляске. Выстрел снес тени полголовы, «Стреляй, Инга! Не медли!» – прошипел мне мой друг, и я последовала его примеру.
Каждый из наших выстрелов