что и целую былину подслушал? – спросил кто-то из дружинников, и все снова захохотали.
– Меня в охрану поставили, – покраснев, ответил Ольг.
– Уж не юная ли служанка Уирко поставила тебя поближе к себе? – продолжали смеяться дружинники.
– Ну и стал ли этот христианин-воевода римским конунгом, если выигрывал все сражения? – вдруг спросил Горемысл. – Ведь у них властителями становятся самые сильные воеводы после того, как убьют своего предшественника…
– Нет. Его жестоко пытали, требовали, чтобы отрекся от своего Бога, а когда он отказался – казнили. По-моему, голову отрубили…
– Ох, как наш маленький Ольжка запечалился за вождя наших врагов, которого свои же и убили! А может быть, ты уже и сам готов предать наших богов и принять вражьих? – произнес Горемысл, надвигаясь на Ольга. Тот вскочил. Было смешно смотреть, как юный дружинник – вчерашний отрок – стоит, натянувшись, словно тетива лука, перед возвышающимся над ним на полторы головы Горемыслом… Волхв Веденя, прислушивавшийся до этого к разговору, вдруг подошел и тоже надвинулся на Ольга:
– Что это ты, молокосос, за беседы здесь разводишь, про врагов нашей веры праотцовой?! Что это ты ратников смущаешь?
– Можно подумать, ты не смущаешь! – вскипел Ольг. – Мало того, что получаешь, как все ратники, так еще и на готфское капище побираться ходишь, с готфскими волхвами обряды чинишь да от жертвенных приношений себе в кубышку откладываешь! Пузо бы наеденное подтянул!..
– По коням! – громко крикнул я. – Горемысл! Ты идешь в двадцати шагах в хвосте. Мало ли что… Зверь, какой… Или еще кто…
Горемысл, по-прежнему тихо ворча, тяжело вскинулся на своего столь же огромного коня. Дружина тронулась в путь. Я приотстал, дождался Горемысла и, задавая тон, тихо сказал:
– Ну что ты, брат, накинулся на него? Он хоть и стал дружинником, но отрок-отроком…
– Гляди, как бы не опутали его местные… – пробурчал старый друг детства, вздохнул и еще тише добавил, – мельчают россы…
Я резко сжал колени, и конь рванулся вперед, вынося меня в голову дружины.
– Сашка! Ты чего? Перепил что ли?
– Не спи, замерзнешь! – услышал я. Покрутил головой. Вот, приснится же! Или я не спал?!
Рядом по-прежнему на широком кресле сидел Вадик Шляховский со своей любимой Соней на коленях и со стаканом дешевого злого портвейна в руках. Напротив, на диване развалился Эдик. А на валике возвышалась Галя Серегина. Все смотрели на меня и смеялись.
– Не выспался я сегодня, – пробовал оправдываться я.
– Говорили тебе, бросай свою работу инженегра, иди к нам в дворники. Ты же – поэт! – как всегда, резким трагичным голосом продекламировала Галя.
– Действительно, на дворе последняя четверть двадцатого века, свобода духа, слова, а ты в патриота играешь, – возвел свои, с вековой грустью, глаза Эдик.
– Надо подумать, – ответил я, все еще не отойдя от своего то ли сна, то ли забытья.
– Не думать, а решаться надо. Будешь, как мы, – поддержал всех Шляховский.
– Ну,