в лагерных книгах всех, у кого золотые коронки еще до того… Ну ты понял, пока они еще ходят. Всех, понятное дело, не зафиксируешь. Не каждая сука сознается, а в суматохе разве углядишь, когда их вал прет. Да впрочем, сколько бы ни таили, все равно забот по горло с этим зубным золотом и серебром, мы ведь обязаны его очистить и переплавить в слитки. Только после этого спецтранспортом отправляем в Берлин.
– И что, ничего не воруют? – прямо спросил я.
Хёсс некоторое время смотрел на меня, будто раздумывал, что ответить, затем махнул рукой и отвернулся:
– Нет святых на этом свете, фон Тилл, воруют по-черному, конечно, но что я могу поделать? – Он снова посмотрел на меня и развел руками. – С заключенными все ясно, украл – уничтожили. Но не расстреливать же своих за бутылку коньяка, часы или пару золотых зубов. Я прекрасно понимаю, что с таких мелочей и начинается: сегодня сигареты, завтра драгоценные камни, но остается уповать на совесть охранников.
– Совесть! – Я не сдержал усмешки.
– Ты прав, не самая надежная вещь. Еще в детстве я понял, что рассчитывать на нее не стоит. Признался священнику на исповеди, что затеял школьную драку, а он был другом отца. И все ему рассказал. Мне всыпали по первое число. Вот тебе и совесть священников. Если уж этим сие чувство неведомо, то что я могу ждать от своих охранников?
– «Совесть священника» звучит еще абсурднее, чем «честный еврей».
– А, вижу, у тебя с церковью тоже особые отношения, – усмехнулся Хёсс. – Сам я окончательно отошел от нее во время прошлой войны. Обычно на войне люди приходят к Богу, близость смерти, знаешь ли, способствует. А мне именно там церковь явилась во всей своей неприглядности. Знаешь где?! – вскрикнул Хёсс со смешком. – На Палестинском фронте. Я наблюдал, как местные святоши делали деньги на страждущих паломниках, втюхивая им всякий хлам, якобы связанный со святыми местами. Один иерусалимский монастырь даже продавал особый сорт серого мха с красными точками. И утверждал, что мох тот с самóй Голгофы, а красные точки – кровь Христа. Веришь ли?
Я верил.
– Мох с Голгофы, черт возьми! – продолжил Хёсс. – У меня это долго не выходило из головы. Я потом нашел информацию, что это за «святой» мох, – занятное растеньице, цетрария исландская. Хорошее лечебное средство, антисептик. Чистый углевод. Лет двадцать назад был в Москве голод, так они вскрыли аптечные запасы этой цетрарии, отмочили в соде, высушили, перемололи, добавили муки и таким хлебом питались. Мне это запомнилось, и когда мы наладили тут дела, я дал указание нашим агрономам вырастить этот мох. А что – можно было бы подкармливать им заключенных. Но не пошло.
– Отказались? – я не сумел скрыть насмешливые нотки в голосе.
– Климат нас подвел, – вполне серьезно ответил комендант. – Признаюсь, у меня была мечта устроить здесь нечто вроде современной сельскохозяйственной фермы, выращивать садовые культуры, как на угодьях в Дахау, даже проводить исследования