демонстрируя бесстыдную красу девичью. Беленький халат к медовости янтарной загорелой кожи –
Дыхание обворожительной фантастики,
кровь вскипает вольнодумством,
участия в апофеозном культе праздника,
неизведанным безумством,
с букетом ароматов обольщенья вольности,
в сочном одеянии чувств красок,
манящих наглостью нудистской непристойности
взглядом обаятельности плясок…
Серьезная задумчивость, пытливый взор вопроса: «Что ты можешь?». Рука ее легла ко мне на пах, глаза чуть сузились, восточный образ дополняя, дыхание остановилось и, прислушиваясь… шепотом она произнесла: «Я знаю ты мужчина! Не беспокойся, в аэропорту в последний раз перед тобою был ребенок».
Заныла затаенная обида
ошибочности предвкушенья чистоты
иконой – нет, растоптана, разбита
печатью чужеродности благой среды.
Объятья тел, объятья губ,
и чувству отданная глубь
желанья слившегося вместе,
угодой сладострастной песне?
Глушь, робость, вкрадчивый испуг,
безволья скованный недуг,
с привольем памятного взгляда,
фиксации услуг парада…
Наскок безудержный и наглый я принял на себя. С предельной ясностью желания: ты нужен как самец-мужчина!
Сопротивляться и навязывать свой стиль? Зачем?
Соревноваться в дерзости с пантерой,
привилегии лишая на добычу,
зовущую восторженной химерой
к сытой вольности, тщеславия величью?..
Отдавался я чуть нехотя, с задумчивым спокойствием вальяжности морской, поглощающей бурлящий нетерпением, приобщиться к водному простору необузданной стихии возжелавший ручеек.
Бесподобная наездница с ретивой целеустремленной хваткой техники, идущей на пролом. Куда?
Великолепие телесных форм
собою наслаждалось в бурном танце.
Обуза чувств – все пошлый вздор.
Зачем мечтанья в вольностном убранстве?
Пальчиком, чуть слышно, я касался Ольги, прыткостью возившейся на безотказном острие инстинкта.
Я рисовал желание на ней,
палитру будущего подбирая,
в гротескном преломлении лучей
красотной щедрости обещанного рая.
Она не замечала безучастия, в глазах —
метание восторга жажды утоления
азарта, охватившего подвластия размах
вершины дум расчета, счастья покорения…
Гумбертом набоковским себя представить я не мог. Да и по возрасту далек был от докучливого педофила собственника. Но чувство нежности к доверчивому существу, охотливо дающему себя на поругание обряда взрослой жизни, меня переполняло.
Хрупкость обладания девичьей честью,
горестных не знавшей разочарования утрат,
падкой на доступность самовольной лестью,
примеряя спесью пошлой взрослости наряд…
Такого выплеска