постройку дворца457.
Через несколько дней, на Рождество, столица увидела, по выражению «Северной пчелы», «русское торжество воспоминания об отражении неприятельского нашествия в 1812 году»458. По случаю исполнившегося в этот день 25-летия изгнания наполеоновских войск из России в спасенном от огня Эрмитаже был в присутствии императорской фамилии отслужен молебен, и в то же самое время перед Казанским собором под гром пушечного салюта были открыты памятники Кутузову и Барклаю де Толли. А 29 декабря по Невскому проспекту мимо них промаршировали войска гвардейского корпуса под предводительством самого государя, и «ура победное и торжественное» дважды «поколебало воздух»459.
Все это окрасило рубеж 1837–1838 годов в экстатически яркие официозно-патриотические тона.
На таком фоне власть продемонстрировала резкое недоверие к литературному сообществу. Вследствие ограничений на упоминание пожара в печати журналисты и писатели оказались практически лишены возможности выразить свою общественную позицию – в отличие от купечества, дворянства и простого народа, которым проявлять верноподданнические чувства не возбранялось460. Обида, очевидно, усилила стремление литераторов к официальному признанию их «сословия» и его собственной, весьма значимой для государства миссии. И здесь идеальным объектом, вокруг которого литературное сообщество могло сплотиться, оказалась фигура Крылова.
Не последнюю роль в том, что возникла сама возможность подобной консолидации, сыграло отсутствие Пушкина. С его гибелью нарождающаяся корпорация лишилась альтернативного «центра силы», олицетворявшего индивидуалистическое начало в литературе, подчеркнутое «самостоянье» писателя, в том числе по отношению к власти. «Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал», – эта формулировка из отчета III отделения за 1837 год461 отразила представление о двойственности Пушкина, особенно заметной в сравнении с единоцельностью Крылова. Живое воплощение лояльности и патриархальной народности, он после смерти Пушкина остался единственным безусловным авторитетом.
Еще одним фактором, сформировавшим контекст крыловского юбилея, стала кончина в Москве 3 октября 1837 года И. И. Дмитриева. Давно отошедший от активной деятельности поэт до последних дней воспринимался литературным сообществом как патриарх русской словесности. «Рождению литературы нашей нет и столетия, – писал в те дни С. П. Шевырев, – если бы Дмитриев прожил еще два года, то мог бы праздновать в 1839 году462 юбилей русской поэзии как старший ее представитель»463. Эта смерть подвела черту под старинным спором о сравнительных достоинствах обоих баснописцев, и соответствующий статус естественным образом перешел к Крылову.
Неслучайно Жуковский в приветственной речи на крыловском празднике соединит в пантеоне российской словесности самого юбиляра с символическими фигурами Дмитриева и Пушкина:
Выражая пред вами те чувства,