на ее слова.
Весь вечер его преследовало чувство тоскливого недовольства, и он не понимал, отчего оно. Оттого ли, что Анна не захотела разделить с ним его нежданный восторг встречи с неизведанным и прекрасным миром? Оттого ли, что он покинул этот удивительный мир, в котором песня – это орнамент, а орнамент – это звук, мелодия и песня?
Ночью он проснулся, будто от толчка. Ему вдруг показалось, что случилось нечто ужасное. Он сел в кровати, утирая холодный пот, борясь с дрожью и оттого пугаясь еще больше.
Домой!
Разве он не выполнил задуманное, разве не разрешил поставленные вопросы? Домой!
Анне давно наскучила вологодская бездельная жизнь, она называла ее кислой.
В последний раз пообедали в гостиничном трактире, но отчего-то на этот раз уха казалась слишком жирной, пироги слишком жесткими, а кисель слишком сладким.
Анна дважды спросила Василия о его настроении, но он только пожимал плечами в ответ.
Поезд прибыл в Москву ранним утром. Туман размывал очертания домов и фонарей, пуховым одеялом покрывал мостовые. Лошади зябко подрагивали влажными спинами.
Кандинский дал телеграмму Аристарху, но на вокзале их никто не встретил.
– Расхворался наш вождь! – огорченно сказала Анна.
Василий не ответил. Он напряженно всматривался в улицу, будто ожидая чего-то из глубины ее.
Распахнутые двери их квартиры не сулили хорошего.
Анна все поняла и тоненько застонала. Вышла заплаканная экономка, хрипло выдавила из себя:
– Ночью он умер… Ночью… Ни стона, ни звука…
Это была первая большая потеря в жизни Василия Кандинского.
Он заказал сорокоуст, несмотря на вопиющую дороговизну таинства, заказал много поминального вина и угощение для причта, для факельщиков, для студентов, знавших Аристарха, хотя понимал, что самому теперь долго придется быть во всем экономным.
На похоронах изо всех сил старался сдерживаться. Грустные друзья-студенты окружали его. Профессор Чупров подошел, пожал опущенную руку, неуверенно пробормотал слова соболезнования.
Когда гроб с легким, исхудавшим телом опускали в глубокую тьму, Анна упала лицом Василию на грудь и заплакала в голос. Ее плач подхватили другие женщины, монахини Никольской обители и стоявшие в стороне кладбищенские нищие. В этот день было три похоронных процессии, и нищие переходили от одной к другой. Их отработанное, привычное завывание еще долго висело в печали кладбищенского воздуха, раздражая тех, кто испытывал настоящее, не показное отчаяние. Однако так было положено…
«Плакальщицы… Эти люди так и живут, не зная ничего, кроме похорон, кроме созерцания человеческого горя, к которому на самом деле равнодушны… – мелькнуло в голове у Василия. – Да и люди ли они… Может быть, это духи умерших неправедно…»
Он выгреб из кармана горсть мелких денег, и нищие, привычно уловив это движение, тут же неслышно, но быстро приблизились к нему, протягивая грязные ладони.
Дома в вечерней полутьме