зеркало. Не меняла платья. Ела что придется. Могла ничего не есть. Никуда не бежала. Она вела себя как Смерть.
Она любила.
Кормила кого-то. Вынимала из себя сердце и кормила кого-то сердцем.
Дитя потребовало: «Мне! Красоту!»
«Возьми», – отдала, всю.
Дитя сказало: «Мир – мой!».
Жизнь согласилась.
Потом дитя выросло.
И она снова стала Жизнью. Продолжила себя украшать. Выгнала повзрослевшее дитя вон.
Попыталась отнять у дитя красоту, но не получилось, только кусок себе отщипнула.
Дитя претендовало владеть миром. Оно было сильно, хитро, умно и недоверчиво. Оно пошло на нее войной. Жизнь удивилась и …заболела.
Тяжко заболела.
Тяжело.
Перестала есть, не могла. Жить больше не могла. Была не в силах. Стала плакать.
К ней пришла Смерть. Смерть не приходила просто так. Лишь когда кто-то в ней нуждался.
Она обняла и поцеловала умирающую Жизнь, и помазала её ранки волшебным порошком. И они превратились в ранки маленькие-маленькие… А потом Смерть дунула на них, как в детстве на коленочку, и Жизни стало легко, светло-светло и хорошо, как никогда при… при… жизни?
«Мама, я тебя люблю», – сказала Жизнь.
«Я знаю», – ответила Смерть. – «А ты помнишь, как меня на самом деле зовут?»
– «Тебя зовут Вечность».
Жизнь долго лежала в ласковых объятиях своей мамы.
Она приходила в себя. Отдыхала. Набиралась сил и энергии, полноты и безграничного, плещущего Счастья.
Она медленно дышала, обретала постоянный покой. Черты её лица отпустили красоту, упустили красоту. Но обрели ясность. Чистоту. Она вновь стала маленькой, Божьим чудом.
Научилась плакать. Требовательно кричать. Вот она закричала матери: «Хочу есть, немедленно, прямо сейчас!»
А у её матери ничего с собой нет, ни еды, ни вещей. Она вытаскивает сердце из разреза на платье, и кормит своё дитя сердцем.
И говорит: «Если ты хочешь быть бессмертием, то должна стать похожей на меня.
Ибо бессмертие – это все-таки я, а не ты».
– «Хочу красоту!!!»
Пётр и Феврония
Эта история привлекла меня загадочной нелогичностью.
Крестьянская девушка ультиматумом женит на себе князя (выбор у него невелик: умереть или жениться) и становится причиной государственного раздора. Потом князь возвращает себе княжество, но умирает монахом (и она монахиней); стало быть, перед смертью они развелись и даже детей у них не было. Конец жизни добровольно провели порознь. Зато после смерти их тела мистическим образом оказались в одном гробу. И за всё это они стали святыми покровителями любви и брака.
Нельзя ли было, уважаемый фольклор, выбрать в качестве образца кого-нибудь поромантичнее, да хоть бы и святого Валентина? Ведь валентинки всё равно пишут, невзирая на запреты западных праздников и охаивание Дня всех влюблённых, а петрофевронийки почему-то не пишут. Ошибся, наверно, фольклор?
Но в историях такого глобального уровня не бывает случайностей и ошибок. Была ли любовь?