и, кажется, они жили вместе. Он отдалился от друзей, но я запретил его дергать. Пусть. Если понадобится помощь – сам придет.
Марат всегда хотел выбраться из этого болота, в котором мы оказались. Мы все хотели, хоть и пытались делать вид, что нам нравится наша жизнь. Но у каждого из нас был свой якорь, который держал и не позволял выбраться. Моим была мать. И ненависть.
Не замечая холода, дошел до обычной хрущевки, открыл деревянную дверь в подъезд, достал ключ из кармана и вошел в квартиру.
Темно, тихо…
Снял куртку и прошел в единственную комнату. Мать спала на диване, рядом – полная пепельница окурков. Слава богу, хоть потушила. В пакете на кухне нашел несколько пустых бутылок водки и снова закурил.
Вернулся к маме, сел пол, оперся спиной о диван и стал смотреть на алтарь с фотографиями. Мое лицо, только с черной лентой. Камиль.
Мать превратила свою жизнь в вечное оплакивание моей точной копии, моей второй половины, брата-близнеца. На фото он улыбался. С каждого гребаного фото мой брат счастливо улыбался. На нескольких мы были вместе, и эти были без черных лент, но мне каждый раз казалось, что этот алтарь был в мою честь.
Ему было восемь. Нам было, когда Камиль медленно уходил, а вслед за ним закончились еще три жизни. Моя, мамина и моего отца. В тот день сломалась благополучная, дружная, любящая семья. И починить ее оказалось невозможно.
Я смог существовать дальше, но в доме мамы жизнь снова останавливалась, каждый раз возвращая меня в тот ненавистный день.
Мне на плечо легла ладонь. Я положил свою поверх и выдохнул.
– Тимур, сыночек! Давно не приходил, – прошептала мама.
– Дела были. Как ты? – я обернулся и посмотрел в мутные глаза.
– Нормально, сынок. Давай я ваших любимых блинчиков пожарю?
– Давай, – с трудом протолкнул я.
Она до сих пор говорила «ваших». Наших с Камилем.
– Помочь? – спросил я.
– Нет.
Мама поднялась и, пошатываясь, ушла в ванную. Я слышал, как она включила воду, докурил сигарету и пошел на кухню.
Нашел муку, масло, яйца, молоко и ждал. Знал, что скоро период просветления закончится, и мать снова уйдет в свой нетрезвый мир боли, но пока она была в реальности, хотел побыть с ней.
Мама вернулась, кутаясь в старый, но чистый халат. Она стыдливо отводила взгляд и робко улыбалась.
– Сейчас, милый! – пообещала она.
Я нечасто позволял себе возвращаться во времена «до». Я давно запретил себе чувствовать что-то, кроме злости и ненависти. Именно они позволяли не упасть в пропасть, из которой так и не смогла выбраться женщина, которая меня родила.
Я не мог злиться на нее за слабость. Она слишком долго была стойкой. Когда мой отец, светило, млять, нейрохирургии, ничего не мог сделать для спасения сына, она держалась. Просила, умоляла отца найти врачей, самому оперировать. Его считали богом, к нему ехали из-за границы, и отец буквально вытаскивал с того света всех. Кроме родного сына. Неоперабельно. Единственное, что он смог выдавить, пряча глаза. Неоперабельно.
Мама