деньги напился пьяным и, возвращаясь в деревню, на берегу реки Москвы упал, не смог подняться и замёрз. Всё ясно как на ладони.
А вот история не совсем характерная, но тоже в схему укладывающаяся. Тридцатичетырёхлетний рабочий И. Иванов затеял ссору с другим рабочим Д. Миропольским. Затем лёг спать в общежитии. Миропольский взял топор и наносил Иванову удары до тех пор, пока буквально не изрубил его. Поразительная энергия для восьмидесятилетнего старика. Далеко, правда, не ушёл – по горячим следам взяли[10].
Вот она, типичная криминальная Москва 1920 года, вся на столе. Пьяные драки, карточные долги, ревнивые мужья, наследственные споры, зависть, месть… Все мотивы, могущие привести к самому страшному исходу, очевидны и понятны. А тут?
Митины зацепки, казавшиеся такими крепкими, оборвались, как шёлковые ниточки на Снегуркиной шубе. Одно стало ясно – Прасковью Молчанову выманили подложным письмом. Оказалось, в Берендеево все живы и здоровы. Значит, кто-то наблюдал, хотел умертвить, но для чего? Жила тихо, скромно, ни с кем не зналась. Как такая может кого-то навести на злой умысел? Ведь душегуб не надругался даже, просто нарядил и оставил. Ни следов, ни отпечатков. Нехитрые Просины пожитки сгинули вместе с письмом. Нарядной Снегуркиной одежды никто не хватился. И даже Глеб Шталь до сих пор не помог – в университетской лаборатории до сих пор бьются с химическим составом той мешанины, что в крови была. Тупик, откровенно говоря.
Поэтому Снегурочкина папка так и лежала на дальнем краю бюро, и Митю всякий раз мучили угрызения совести, оттого что самое первое его дело так и не сдвинулось с мёртвой точки.
До тех пор, пока не настал первый день февраля.
Глава 4,
в которой демонстрируются два фокуса с переодеванием без последующего разоблачения
Вокзал большого города – место всегда людное и шумное. Ни погода, ни время суток не сбивают с темпа этот кипучий поток. Александровский[11] вокзал в Москве тому не исключение.
К семи утра тёмное небо над городом еле-еле начинает сереть, а на площади перед вокзалом ночная жизнь, немногим уступающая по громкости дневной, перерастает в привычный балаган. Цокают лошадиные подковы, скрипит снег под полозьями, надрываются извозчики, ругаются отъезжающие, покрикивая на нерасторопных носильщиков. Фырчат автомобили, гудят паровозы, дребезжит ранний трамвай, минуя арку Триумфальных ворот.
Не какофония – симфония. И не хаос – упорядоченная кутерьма, каждый участник которой имеет свою цель и свою траекторию движения.
Городская пролётка с номером «432», прибывшая утром на Александровский вокзал, ничем от прочих компаньонок не отличалась. Чёрные бока так же покрыты снегом и грязью, кожаный верх наполовину поднят, открывая взгляду жёлтое суконное нутро и очертания молодой пассажирки. Извозчик номера «432», внешности столь же непримечательной, как и его повозка, прибыв на стоянку, спокойно