собою первую крупную веху на пути к развитию классово-революционной борьбы.
До этих пор нам приходилось вскрывать основные противоречия по вопросу о нечаевском движении, т. е. по вопросу, который в нашей историко-революционной литературе укоренился под презрительным определением «нечаевщины», не затрагивая пока личности главного вдохновителя этого движения, Сергея Нечаева.
В одной из позднейших работ о Нечаеве, относящейся уже к переживаемому нами времени, мы находим следующее определение: «Нечаевщиной», как методом действия, мы не можем не возмущаться. Но с самим Нечаевым, погибшим после мужественного многолетнего тюремного заключения в равелине так, как гибли там настоящие революционеры, с Нечаевым, готовым на огромные личные жертвы ради торжества общего дела, хотя и дурно им понятого, мы чувствуем себя примиренными».
Мысль эта принадлежит одному из наших современников, E. Колосову, который выдвигает новое положение – заново пересмотреть наше отношение к Нечаеву. В своей работе. Колосов резко разграничивает нечаевское движение: на Нечаева, как личность, и на связанную с ним «нечаевщину».
«У историков русского революционного движения, – говорит он, – сделалось давно уже признаком хорошего тона говорить именно так (т. е. отрицательно. – A. Г.) о Нечаеве, а не иначе. Не пора ли уже это ликвидировать. Кто собственно доказал, что «нечаевщина» так изолирована в нашем революционном прошлом?».
Отрицать «нечаевщину», сваливая на нее чудовищное обвинение в «азефовщине», и в то же время восторгаться Нечаевыми «тем мрачным пафосом, каким окутана сама смерть его в равелине после завязавшихся сношений с Исполнительным Комитетом», указывая, что «ничего подобного не могут нам представить для примирения с собой последующие «нечаевцы», это значит – одной рукой реабилитировать Нечаева, а другой лишний раз забрасывать его грязью.
Само собой разумеется, что никакого «примирения» у Е. Колосова с Нечаевым нет и быть не может.
Попытка отделить Нечаева от «нечаевщины» имела место задолго до высказанных Е. Колосовым положений. Первый, кто совершил подобную операцию, был Ф.М. Достоевский. В своем романе «Бесы» Достоевский дал яркую картину извращения нечаевского движения.
В романе нет упоминания о Нечаеве, его фамилия даже не произносится. Но кто читал этот роман, кто хотя поверхностно знает историю нечаевского движения, – тот легко может проследить тождество сентенций Достоевского с филиппиками судебных речей на нечаевском процессе, не говоря о том, что фабулативная сторона почти целиком заимствована из обвинительного акта.
В романе изображена загадочная фигура «главного беса», Петра Степановича Верховенского. Не Николай Ставрогин и никто другой, а только лишь Петр Верховенский является главным героем романа «Бесы». Это он движет ходом всех событий. И вот этот-то Петр Степанович Верховенский и является не художественным воплощением, а скорее копией