крикнуть: быстрей, быстрей, сосунки, иначе мать погубите!
Какая красавица с детьми! Она спустилась в лощину, пошла по краю болотистого озерца и снова остановилась, будто не зная, куда идти. Но мне некогда было следить за ней, я должен встретить прицельным огнем тех, кто вспугнул ее, встретить и не пропустить в глубь нашей обороны. Огнем и штыком.
Огонь и штык – суровая необходимость в борьбе с вероломным врагом. И как все это понять: с одной стороны, вооруженные до зубов немецко-фашистские войска, стянутые вдоль границы, с другой – красота природы?
Как прекрасно оборудована земля наша! Всего вдоволь в ней. И раздолья, и пищи хватает всем. Глядите, природа-то распахнулась для жизни. Бери жизнь! Обеими руками бери, всем организмом бери. Бери и владей ею по-хозяйски, расчетливо, не жадно. Но именно жадные оглохли и ослепли от своей ненасытности и теперь крадутся к богатствам моей земли, им угодно уничтожить меня, обездолить мою мать. Лосиха и та лишилась от них покоя… От этих дум я ощутил боль чуть выше левого виска в шраме от осколка гранаты. Давно, еще с той поры, когда был в госпитале, я не чувствовал такой боли в голове.
Оглянувшись направо и налево, я снова припал к прицелу…
Справа, уступом ниже, – наш дзот. В нем мои друзья пулеметчики. Среди них Липаев и Терьяков. Смелые и сильные ребята. Терьяков позавчера вернулся с побывки. Вернулся – и сразу ко мне в этот окоп.
– Вот ты где, Федор, зарылся… Днем с огнем не сыщешь. Здравствуй…
Он стоял передо мной без шинели, туго перехвачен ремнем, бодрый.
– Письма тебе от матери и Ани привез.
Лопата выпала из моих рук.
– Как они там?
– Ничего, живут. Гостинец тебе передали!
Мы присели на дно еще необорудованного окопа. На три недели давали Терьякову внеурочный отпуск за пойманного немецкого лазутчика, но он недогулял, вернулся раньше срока на пять дней, однако наказы товарищей выполнил – побывал у родителей однокашников-москвичей.
– Шлем твой, Федя, матери отдал, – рассказывал он с нескрываемой добротой в голосе. – Рада мать была. Повертела в руках шлем, дырочку в нем нашла, пятнышко коричневое рассмотрела и спрашивает: «Федюшкина кровь?» «Да, – говорю, – его!» Всплакнула. Поднесла шлем к лицу, вроде бы принюхалась, опять всплакнула. На видное место, на комод, поставила его звездой напоказ. «Пущай, – говорит, – так и стоит до Федора».
– Значит, верит, вернусь, спасибо ей, – вслух подумал я.
– А это вот тебе. – Терьяков, улыбаясь, быстро развернул газету и извлек из свертка банку меда, подвинулся ближе ко мне. – Наказала довезти в сохранности. Пусть, говорит, Федор полакомится…
Пока Терьяков открывал банку с медом, я все вспоминал мать. Перебирал в уме каждую ее морщинку. И грусть охватила меня: ведь она не знает, что у нас наступили тревожные дни.
Часа два просидел в моем окопе Терьяков, помог мне закончить оборудование стрелковой ячейки и затем пригласил меня в дзот к друзьям.
– У-у,