черт! – с досадой выругался он. – Неужели уснул?
Машинально застегнув кожанку, Кривовяз встал с замшелого пня и оглянулся.
– Нехорошо! – с укоризной в голосе сказал он, как бы осуждая родившийся день за его золотистую россыпь лучей, за ясную синь неба и крики иволги.
Иннокентий Степанович был недоволен тем, что утро застало его врасплох. Всю ночь бодрствовать, бороться с дремотой – и перед самым рассветом уснуть! Кривовяз передернул плечами от холода, засосал с раздражением трубку и вдруг заметил, что чубук ее еще тепловат. Это успокоило и даже развеселило его – значит, он только задремал, может быть, какие-нибудь десять минут и спал-то.
Он распалил трубку, с наслаждением затянулся и почувствовал едва уловимое опьянение не то от табака, не то от чистой утренней свежести. Пройдясь несколько раз твердо и крупно по поляне от пня до ближайшего куста и обратно, он окончательно вышел из полусонного состояния.
Холодок вызывал легкий озноб. Кривовяз подошел к костру и протянул руки к теплу. Костер еще горел, огонь лениво долизывал поленья.
Кривовяз долго, с доброй улыбкой наблюдал за партизанами, вслушиваясь в их ровное, спокойное дыхание.
Легкий дымок от костра поднимался над поляной, вился к небу тонкой, ровной струйкой. День ожидался хороший. Это было кстати. Впереди лежало еще много километров пути – без дорог, без троп. Группа партизан во главе с Кривовязом после тяжелого двухдневного боя уже третьи сутки пробивалась лесами к стоянке бригады.
Солнце вставало над лесом, по-осеннему ясное, но не горячее. Пора было поднимать ребят.
– Сашутка! – громко окликнул он своего ординарца. – Как дела с рыбой?
Разбуженные окриком партизаны поднимались, жмурили ослепленные светом глаза и молча принимались складывать свои нехитрые походные постели: плащ-палатки, маскхалаты, пальто, шинели, стеганые ватники.
Из-за кустов показалась голова Сашутки. Он лукаво улыбнулся и крикнул:
– Одну минутку, товарищ комбриг!
И действительно, не больше как через минуту он вышел из зарослей, держа в руках четыре шомпола с густо нанизанными на них карасями, зажаренными на огне костра.
Вытянув вперед шомпола, Сашутка направился к Кривовязу. Ходил он быстро, мелкими шажками, вперевалочку, носками внутрь. Небольшого роста, широкий в плечах, он напоминал медвежонка. Ему было уже под тридцать, но льняные вьющиеся волосы и открытые васильковые глаза придавали его лицу ребячье выражение. С первого взгляда Сашутка казался подростком. Все в бригаде, по почину Кривовяза, звали его просто по имени, а Александром Даниловичем Мухортовым он числился только в списках партизан.
До войны Сашутка возил на «эмке» секретаря райкома партии Кривовяза. Вместе с ним ушел в лес и уже более двух лет был его бессменным ординарцем. Сашутка сопровождал своего командира всюду, куда бросала их суровая война. Бывали дни, когда они расставались: Сашутка, хорошо знавший здешние места, ходил в разведку. Но случалось это редко.
– Как рыбка на вид? – спросил с лукавой улыбкой ординарец и положил шомполы