еще чуть двигаться, пытался выползти, Хеннинг, стоявший у камина, с глумливым хохотом ударами ноги толкал его обратно в пекло, пока тот не испустил дух. С тех пор Хеннинга стали звать не иначе, как Хеннинг Браденкирл[2].
Вскоре герцог все-таки явился в Анкерсхаген. На этот раз с солдатами. Он осадил замок и принялся штурмовать его. Когда Хеннинг понял, что ему не уйти, он сложил все свои сокровища в большой сундук и зарыл их в саду возле круглой башни. Потом он взорвал башню и взлетел вместе с ней на воздух. Ее развалины и по сей день лежат позади замка.
– А сокровища?
– Они тоже еще там. Многие пытались их разыскать. Но никто их так и не нашел, потому что стережет их, как говорят, чудовищный черный пес с огромными, извергающими огонь глазами.
– И каких только историй ты не знаешь, Пранге! – говорит Генрих после минуты взволнованного молчания.
Старик горько усмехается и сует трубку в карман.
– Да, мальчуган, из меня, верно, вышел бы не только батрак и причетник. Ты слышал об учителе Пранге из Царена? Это мой родной брат, и у него наверняка не такая ясная голова, как у меня. Но он мог учиться, а я…
Но это мало интересует его юного собеседника.
– Скажи-ка, Пранге, а что случилось с ногой Хеннинга Браденкирла? Отец говорит, это глупости, а другие уверяют – правда.
Пранге почесал за ухом. Перечить пастору, конечно, грешно, но история слишком хороша, чтобы ее просто отбросить как вымысел.
– Пойдем, Генрих, – говорит Пранге, снова отпирает церковь, где уже воцарился полумрак, и ведет мальчика к алтарю. – Видишь, как здесь в середине осели плиты? Под ними похоронен Хеннинг Браденкирл. Три сотни лет в наказание за совершенное злодейство левая нога Хеннинга, обутая в черный шелковый чулок, все время вырастала из могилы, сколько бы раз ее ни отрезали.
– А куда девали ногу?
– Откуда мне знать? Ведь и я не столь еще стар, чтобы все это было при моей жизни. Ее, вероятно, снова закапывали.
– Странно, – задумчиво произносит Генрих. – Что из-за такого тяжкого греха нога может продолжать расти – это понятно, но чулок? Он тоже растет? В это я, Пранге, не верю.
Причетник сердится.
– Так, – говорит он с издевкой в голосе, – ты в это не веришь! Ты в свои семь лет хочешь из меня, семидесятилетнего старика, сделать лжеца? Стыдись, от тебя я этого не ожидал!
– Не сердись, Пранге, – говорит мальчик и гладит твердую, как дерево, руку старика, – но не может быть, чтобы и чулок рос вместе с ногой!
– От горшка три вершка, а уже все знаешь! Но тебе, желторотому, придется придержать язык, если я тебе скажу, что видел это сам.
– Да ну! – восклицает мальчик, все больше удивляясь. – Это на самом деле правда? Истинная правда?
– Гореть мне в вечном огне, если я вру! – решительно заявляет причетник. – Когда мы были еще маленькими сорванцами, я и Петер Хюпперт сами однажды отрезали эту ногу. И знаешь чем? Отрезали старым кухонным ножом моей бабушки. О, как она ругалась – целых