обеда прошли в гостиную. Селия предложила кофе, ликер и сласти. Здесь по стенам висели картины еврейских художников: Либермана, Минковского, Глиценштейна, Шагала, Рыбака, Рубенлихта, Барлеви. За стеклом – еврейские артефакты: годес – разнообразной формы коробочки для пряностей, оправленный в золото кубок для благословения вина, ханукальная лампада, пасхальный бокал, футляр для свитка с книгой Эсфири, субботний хлебный нож с ручкой из перламутра. Там же лежала разрисованная кетуба[41], йад[42], корона для свитка Торы. Трудно было поверить, что такая пылкая любовь к еврейству всего лишь декорация, а внутренний смысл, сущность всего этого давно утеряны.
Мы немного поговорили об искусстве – кубизме, футуризме, экспрессионизме. Селия недавно посетила выставку современного искусства и была совершенно разочарована. Каким образом с помощью квадратной головы или носа в форме трапеции можно показать человека с его проблемами? И что выражают эти резкие, кричащие краски, в которых нет ни гармонии, ни смысла? А литература? Стихи Готфрида Бенна, Тракля, Дейблера, равно как и переводы современных американских и французских поэтов, не трогали ее.
– Все они хотят удивлять или даже эпатировать, – сказала Селия. – Но мы уже к этому привыкли.
Селия посмотрела на меня испытующе. Казалось, ее тоже удивляет, почему мы ведем себя так сдержанно.
– Не сомневаюсь, вы без ума от этой Бетти Слоним. Расскажите же мне о ней.
– Ну что тут рассказывать? Она хочет того же, что и все, – урвать немного удовольствий, прежде чем обратиться в ничто.
– Что вы называете удовольствием? Спать, простите меня, с семидесятилетним плотником?
– Это плата за другие удовольствия, которые у нее есть.
– За что же, к примеру? Я знаю женщин, которые отдали бы все, чтобы играть на сцене. Эта страсть мне непонятна. Напротив, написать хорошую книгу – вот этого я хотела бы. Но я очень скоро поняла, что у меня не хватит таланта. Вот почему я так восхищаюсь писателями.
– А кто такие писатели? В своем роде фигляры и обманщики. По мне, так более достоин восхищения тот, кто удерживает равновесие на канате, а вовсе не поэт.
– О, я не верю вам. Притворяетесь циником, а на самом деле вы серьезный молодой человек. Порою мне кажется, что я вижу вас насквозь.
– И что же вы видите?
– Вы постоянно тоскуете. Все люди скучны для вас, кроме, может, Файтельзона. Вы с ним похожи. Он нигде не находит себе места. Ему хочется быть философом, но он артист. Это ребенок, который ломает игрушки, а потом плачет и просит, чтобы их сделали опять целыми. Я страдаю от той же болезни. Между нами могла бы быть большая любовь, но Морис не хочет этого. Он рассказывает мне, как флиртует со служанками. Непрерывно то возбуждает меня, то окатывает холодной водой. Обещайте, что не передадите Морису мои слова. Он намеренно толкает меня в ваши объятия и делает это хладнокровно. Его игра состоит в том, чтобы разжечь женщину, а потом бросить ее. Однако у него есть сердце,