и не может ли быть такого, что они то ли слишком упрямы, то ли слишком напуганы, чтобы признать это. А потом наступил декабрь, начались протесты, и его желание уехать только усилилось. То, чему он стал свидетелем в первый день, допросы, в которых он участвовал в последующие дни, – а ведь раньше с готовностью выполнял приказы, не думая о последствиях, – все это неотступно преследовало его. Он прекрасно видел, что они делали, что делал он сам, и знал: так продолжаться не может – ни днем больше, ни часом больше.
В свою последнюю ночь в Алжире он дежурил в форте Санта-Крус, глядя на раскинувшийся внизу Оран. Его город, подумал он, где он прожил всю жизнь. Город, который скоро перестанет принадлежать ему, а он – этому городу. Анри часто недоумевал, как странно, что весь мир считает его французом, когда сам он себя таковым не считает. Он посмотрел на порт, на лежащее за ним море. Здесь он чувствовал себя на своем месте. Он перевел взгляд на старый город, где между домами были протянуты веревки с бельем, – непрочная связь, скреплявшая их в единое целое, так что в этой неразберихе невозможно было различить, где начинается одно здание и заканчивается другое. Он наслаждался этим хаосом, вдыхал его целиком; откуда-то издалека доносился аромат выпечки, мускатного ореха и гвоздики, фенхеля и аниса, а еще лимонов, специально для него, вечно этот острый, горьковатый лимонный запах. Это все было настоящим. Это был дом.
И теперь он перестал быть домом. Оран его детства превратился в место, которого больше не существует, а возможно, и вовсе не существовало нигде, кроме как в воспоминаниях Анри.
После этого он собрал вещи – их было немного, благо он вел спартанскую жизнь солдата, – раздобыл поддельный паспорт с помощью одного из многочисленных знакомых, появившихся у него за время службы в жандармерии, сел на паром и, глядя на Средиземное море, покинул единственное место, которое знал, – место, которое сформировало его и наложило на него свой отпечаток. Сначала он отправился в Марсель, на родину отца. Там он провел неделю, чувствуя себя даже более чужим в этом городе, чем туристы. В конце концов он осел в Испании, в Гранаде, о которой его мать не помнила ничего, кроме нежного аромата флердоранжа.
Впервые очутившись в городе цвета красной охры, Анри прошелся вдоль оставшихся стен, которые показались ему знакомыми, но при этом другими, и решил, что Гранада ему подходит. По крайней мере, на ближайшее время. В конце концов, его мать была испанкой, хоть и не помнила, что это значит. Тут, как он часто думал, они с ней похожи.
Он был французом и тоже не помнил, что это значит.
Откуда-то снизу донесся шорох, шуршание гравия под ногами.
Кто-то вошел в сад. Анри помедлил, гадая, тот ли это человек, которого он ждет. Что-то подсказывало ему, что не тот. Во-первых, женщина, стоявшая внизу, держала в руке чемодан, и хотя он предположил, что именно там могут быть спрятаны деньги, это казалось слишком уж непродуманным – люди, с которыми Анри с братьями обычно имели дело, поступали куда хитрее.