что делало их счастливее. И они думают, что эта изысканная королева, облаченная в черное, под белым покрывалом, соблазнительная, как молодая послушница, вернет им все это, и толпятся вокруг нее, и говорят ей, что добрые времена вернутся, что она должна дождаться и они ее дождутся, – пока мне не приходится крикнуть страже, чтобы их разогнали.
Возможно, все попросту объясняется ее красотой. Люди теряют разум при виде красивой женщины, они приписывают ей разные чары лишь за то, как посажены ее темные глаза и как густы темные ресницы. Они подходят к обочине, чтобы с любопытством на нее поглазеть, а потом призывают на ее голову благословения в надежде, что она улыбнется. Она поднимает в знак благодарности руку; должен признать, она необычайно изящна. Она улыбается всем и каждому, словно каждому лично. Все, кто ее видит, теряют разум: отныне они принадлежат ей навечно. Она так заметна, что меня никогда не спрашивают, кто из женщин в черных дорожных плащах королева. Стройная, тонкая, как породистая лошадь, но высокая, высокая, как мужчина. Держится по-королевски, и все взгляды прикованы к ней. Когда она едет мимо, поднимается восторженный шепот, как ветер, и это обожание овевало ее всю жизнь. Она несет свою красоту, как корону, она смеется и пожимает плечами от того, какое неизменное восхищение вызывает, словно это горностаевая мантия, которую кто-то набросил ей на плечи.
Перед ней на дорогу бросают вечнозеленые листья, поскольку цветов среди зимы нет. На каждой стоянке кто-нибудь сует нам горшки с медом и варенье для нее. Женщины подносят ей четки, чтобы она к ним прикоснулась, словно она святая, и мне приходится отводить глаза, потому что и четки теперь вне закона. Или, по крайней мере, так я думаю. Законы так часто меняются, что я не всегда за ними успеваю уследить. У моей матери были коралловые четки, а отец каждый день зажигал свечу перед мраморным распятием; но Бесс все это спрятала в сокровищнице, вместе с иконами, которые ее прежний муж украл из аббатств. Бесс относится к ним как к ценному имуществу. Она не считает их священными, Бесс ничто не считает священным. Так принято у новых людей.
Но когда мы проезжаем придорожный алтарь, где когда-то стояла статуя или распятие, там горит новая свеча, ее маленькое отважное пламя словно говорит, что статую можно разбить, а распятие сбросить, но свет на дороге и пламя в сердце все еще горят. Мария настаивает на том, чтобы мы останавливались перед пустыми святилищами, чтобы склонить голову, и я не могу ее торопить, потому что в ее молитве есть нечто… она так держит голову, словно не только молится, но и слушает. Я не могу заставить себя прервать это краткое молитвенное общение, хотя знаю, что люди ее видят и это поощряет папизм и суеверие. Я вижу, что эти краткие молитвы придают ей сил, словно кто-то (кто? ее мать? ее потерянный муж? может быть, сама ее тезка, сама Богородица?) говорит с ней в молчании.
Откуда мне знать? Я из тех, кто просто следует за своим королем. Если король мой папист, я тоже буду папистом. Если он протестант, я буду протестантом,