веру или за то, что я рождена для величия. Все обвинения – лишь черный навет, calomnie vile[3]. Полный вздор – повторять ее слово в слово, как собираются делать следователи Елизаветы. Крайнее скудоумие – делать из всего этого официальное расследование. Посмей кто сказать, что Елизавета нарушила целомудрие с Робертом Дадли или кем-то еще из полудюжины мужчин, кого приписывала ей молва за всю ее бесстыдную жизнь, начиная с ее собственного отчима Томаса Сеймура, когда она была еще девчонкой, его потащат к мировому судье, а потом к кузнецу, чтобы тот вырезал ему язык. Это верно, так и подобает поступать с преступниками. Честь королевы не должны пятнать пересудами. Королева должна казаться совершенной.
Но скажи кто, что я не целомудренна, – такая же королева, такая же помазанница божья, как и она, королевской крови с обеих сторон, чем она похвалиться не может, – и пожалуйста, повторяй это в Вестминстерском дворце перед любыми собравшимися, и это будет называться свидетельством.
Ну почему она такая безмозглая, почему позволяет сплетничать о королеве? Она что, не видит, что, разрешая чернить меня, вредит не только мне, но и моему званию, а оно такое же, как у нее? Пренебрежение ко мне заставит потускнеть и ее блеск. Нам обеим следует защищать свое положение.
Я королева, а к королевам прилагаются другие правила. Как женщине, мне приходилось выносить такое, что я, как королева, даже не произнесу вслух. Я не унижусь, чтобы признать, что со мною такое случалось. Да, меня похитили, меня заключили в тюрьму, меня изнасиловали – но я никогда, никогда на это не пожалуюсь. Я королева, и личность моя должна быть неприкосновенна, тело мое всегда свято, мое присутствие священно. Откажусь ли я от этих могучих чар ради того, чтобы стенать о своих обидах? Променяю ли величие на радость от слов сочувствия? Предпочту ли повелевать, или захочу поплакать о своих бедах? Стану отдавать приказы или рыдать возле очага с другими ущемленными женщинами?
Разумеется. Ответ на это прост. Bien sûr[4]. Никто никогда не должен меня жалеть. Меня можно любить, или ненавидеть, или бояться. Но я не позволю никому себя жалеть. Конечно, когда меня спросят: «Был ли Ботвелл груб с тобой?» – я ничего не отвечу, вовсе ничего, ни единого слова. Королева не жалуется, что с ней дурно обошлись. Королева отрицает, что такое может случиться. Я не могу позволить, чтобы у меня отняли меня саму, не могу уронить свое достоинство. Со мной могли обходиться дурно, но я всегда буду это отрицать. Сижу я на троне или облачена в лохмотья, я все равно королева. Я не из простолюдинов, которым приходится надеяться, что заслужат право ходить в бархате, или всю жизнь носить домотканое. Я выше простых мужчин и женщин всех сословий. Я посвящена, я избрана Богом. Как можно быть таким тупым, чтобы этого не понимать? Я могла бы быть худшей из женщин, но все равно осталась бы королевой. Могла бы кувыркаться с дюжиной итальянских секретарей, с целым полком ботвеллов и всем им писать любовные стихи, и все равно осталась бы королевой. Меня можно заставить подписать дюжину отречений, навсегда