решился сам собой. Чистюля, похожая на злую осу, уже неслась ко мне от дверей храма. Бежать было глупо, к тому же меня теперь заметили и некоторые коллеги по корпусу, что до сих пор крутились на площади.
Не хочу вдаваться в подробности. Скажу только, что в родной корпус меня тащили за ухо, увы, мой до смешного маленький рост, позволял свободно дотягиваться до моих ушей даже Чистоглазке. Вообще монахов не принято прилюдно за уши таскать, но монахам не принято и посреди проповеди сваливать, чтобы поспать под кустом.
– Весь корпус! – выдала Чистоглазка, едва затащив меня в свой кабинет, – Весь корпус, от этого полудикого Скорослова до многоуважаемой старейшины Светломыслы, просили сегодня Сокола, чтобы тебя, барана, не выгоняли и не ссылали в другой храм, за то, что позоришь королеву! Что ты себе позволяешь, Ястреб?!
Я польщённо охнул, кое-как вырвав своё ухо и поспешно отступая к стене. Послышалось, или мне и правда ничего не будет, кроме возмущений Чистюли, раз за меня просила даже бабушка Светломысла?
Чистоглазка, продолжая изображать разгневанную осу, металась от окна к столу, сердито жужжа. Гриву она сбросила и её жиденькие русые волосы рассыпались по плечам. Она была возмущена. Даже не так: она была в ярости, в том максимально возможном накале ярости, какой доступен не имеющим права на злость утрикам.
Я устало опустился на стул, сцепил руки в замок и потупил взгляд. Ладно, к этому мне не привыкать, пущай орёт, я заслужил. Поорёт да и отпустит, мне главное, что в корпусе никто не злится.
– Весь твой корпус,– шипела тем временем Настоятельница, словно корпус вот вправду не её, а чисто мой, личный, собственный, трудом добытый,– как сговорился. Голубка из больницы принесла целых два листа доклада, по которому она, как врач, обосновывала твоё поведение болезнью, от которой у тебя обмороки, хрипы подозрительно похожие на храп, головокружения и перепады настроения! Скорослав притащил Златосвета и Сокольника и они чуть на тупом ноже не поклялись, что ты не храпел, а подавился мухой, которая залетела тебе в ноздрю, а сбежал от смущения и природной ранимости. Остролист плясал, как ярморочный зазывала, распинался изо всех сил чтобы всем объяснить, какой ты хороший, драгоценный и чудесный, и что твой побег говорит не о хамстве, а о высшей форме раскаяния. Но я, я-то знаю, что ты просто идиот, который привык ложиться спать не раньше первых петухов и не желающий менять привычки! Баран!
– Баран, – кивнул я, заинтересованный богатыми теориями моих коллег, – Так, Голубка сказала что болею, Кори давил, что это даже храпом не было, а Острик пытался замазать мои косяки расписыванием моих же достоинств… А ты что сказала?
Лицо Чистоглазки стало суровым и честным, как у пятилетней девочки-посыльной, требующий свой медяк за выполненную работу с нерадивого адресата.
– Я сказала, что я не стояла рядом с тобой, но мне кажется, ты вправду уснул стоя, вместо того, чтобы молиться Солнцу или слушать проповедь, – отчеканила она и тут же смутилась, – Конечно, потом