солнце шагало вместе со мной по заречным холмам, как будто мы с ним были ровня, как будто мы были заодно в нашем творении лесных тропинок. На том берегу есть дерево, в котором летом оно засыпает. Если смотреть внимательно, можно сквозь раскаленные добела ветви разглядеть, как оно закрывает глаза и тихо гаснет – словно подглядываешь в окошко за каким-нибудь кончающимся праздником. Все птицы с ужасающим щебетом и суетой слетаются с округи, чтобы хоть минутку посидеть на ветвях этого дерева и пожелать солнцу доброй ночи, а я им немного завидую. Я сижу, прислонившись спиной к стволу сосны, щурюсь, если подует ветер и зашуршит травой, и трава начнет щекотать мне щеки. Мой дом у меня за спиной всего в нескольких десятках шагов, и я даже могу расслышать, как закипает вода в кастрюле с картошкой.
Но так оно было раньше, когда в доме не раздавалось никаких лишних звуков, никто не бил тарелок своими неуклюжими руками, не чихал как оглашенный и не хлопал окнами по десять раз на дню. Они распугали всех моих птиц, и тем пришлось переселиться на дикую яблоню, а на крыше остались только кошки, которым, как известно, все равно.
Как-то раз Ланцелот вытащился из дома, что для него было совсем не обычно – он превосходно жил себе на втором этаже в комнате с окнами на юг, пил пиво с утра до вечера и высматривал в подзорную трубу, не скачут ли по равнинам его враги. А тут – явился посидеть со мной на берегу и окончательно испортить мне настроение.
– На что это ты тут пялишься уже битый час? – говорит. – Тут же за весь день даже мышь не пробежит.
Сорвал травинку и принялся ее жевать, громко чавкая, но я не удивился. Я и слыхал, что у всех этих рыцарей деревенские замашки.
– Слышь, – говорит Ланцелот, – этот чудик очкастый говорит, что к нему скоро студентка приедет. А он вроде как в нее влюблен. Вот ведь какая чертовщина!
– Да? – говорю я. – Ну тогда мы ее поселим в комнате с балконом.
– Это почему это ей сразу балкон? – обиделся Ланцелот.
Я смотрел, как почти невидимая выдра плывет в неподвижной воде, сопит в мокрые усы, несет треугольную мордочку над мерцающим отражением темно-розовых речных цветов, – и отражение рассыпается такими же темно-розовыми медлительными кругами.
– Видишь выдру? – спрашиваю я у Ланцелота. – Она плывет к себе домой в камыши. Она живет на том берегу. Одна.
– Да иди к черту со своей выдрой! – он махнул на меня рукой. – Даже не пойму, о чем ты толкуешь. Может, она красотка, а?
– Кто?
– Да студентка эта. Я страсть как давно не видал ни одной красотки. У всех моих парней жены постарели и стали страшные, как ведьмы.
Я только пожал плечами в ответ. Я задумал пробраться на один из маленьких прибрежных островков, заросших в ту пору иван-чаем, из-за которого по вечерам солнечная дымка стелилась над водой сиреневым облаком, как будто минуту назад где-то совсем рядом по одной из узких тропинок в речной осоке прошел волшебник, и весь мир затаил дыхание, – даже капли росы