связанным? Вы взволнованны и нервны, пойдемте ко мне и выпейте стакан вина. Вам это придаст твердости.
Между тем мы дошли до отеля, и я беспрекословно пошел за ним, беспрекословно выпил то, что он мне дал, и стоял со стаканом в руке, следя за ним с болезненным очарованием, пока он сбрасывал свое подбитое мехом пальто. Затем он остановился передо мной; его прекрасное бледное лицо было сурово, темные глаза блестели, как холодная сталь.
– Та последняя ставка Линтона… вам, – сказал я, запинаясь, – его душа…
– В которую ни он, ни вы не верите! – заметил Лючио. – Вы, кажется, теперь дрожите от пустой сентиментальной идеи?
– Но вы, – начал я, – вы говорите, что верите в душу?
– Я? Я сумасшедший! – И он горько засмеялся. – Разве вы до сих пор не поняли это? Учение сделало мой ум больным, мой друг! Наука привела меня к такому глубокому источнику горестных открытий, что немудрено, если мои чувства иногда путаются и в эти безумные моменты я верю в душу!
Я тяжело вздохнул.
– Пойду спать, я чувствую себя усталым и абсолютно несчастным!
– Увы, бедный миллионер! – ласково произнес Лючио. – Уверяю вас, мне жаль, что вечер закончился так злополучно.
– И мне жаль! – повторил я уныло.
– Подумать только! – продолжал он, мечтательно глядя на меня. – Если б мои верования, мои безумные теории чего-нибудь стоили, я бы мог потребовать единственную несомненно существующую частицу нашего покойного знакомого виконта Линтона. Но где и как свести с ним счеты? Будь я теперь Сатаной…
Я принудил себя улыбнуться.
– Вы бы торжествовали! – сказал я.
Он придвинулся ко мне и ласково положил руки мне на плечи.
– Нет, Джеффри, – и в его властном голосе зазвучали нежные ноты, – нет, друг мой! Будь я Сатаной, я бы, наверно, горевал! Потому что каждая погибшая душа напомнила бы мне мое собственное падение, мое собственное отчаяние и составила бы новое препятствие между мной и небом! Помните – сам дьявол был некогда ангелом!
Его глаза улыбались, но я бы мог поклясться, что в них блестели слезы. Я крепко сжал его руку; я чувствовал, что, несмотря на его цинизм и наружную холодность, судьба молодого Линтона глубоко его тронула. От этого впечатления моя симпатия к нему приобрела новую силу, и я пошел спать более примиренный с собой и с обстоятельствами вообще. В продолжение нескольких минут, пока раздевался, я даже был в состоянии размышлять о вечерней трагедии с меньшим сожалением и с большим спокойствием, так как, безусловно, терзаться тем, что необратимо, было бесполезно. И, в конце концов, какой интерес представляла для меня жизнь виконта? Никакого.
Я начал смеяться над своей слабостью и чувствительностью и, будучи страшно утомленным, повалился в постель и моментально уснул. Однако ближе к утру, может быть, часов в пять, я вдруг проснулся, точно от прикосновения невидимой руки. Я весь дрожал, обливаясь холодным потом. Обыкновенно темная комната освещалась странным светом, точно облаком