Бобу. – Это Леоне подкалывает сына ханаанея. – Она покраснела и смутилась: – В общем, это он виноват.
Ах вот кто у нас ханааней. Поскольку я был его сыном, теперь все прояснилось. Учитывая краску на щеках Кьяры и упрек, читавшийся в глазах двух-трех взрослых, расслышавших ее признание, я догадался, что это кодовое слово, которым метили чужаков, на самом деле оскорбление. Значит, мы с папой для собравшихся были “Ханааней и сын” – фирма с дурной репутацией, работники которой по маминому недомыслию были наряжены в униформу.
Я же все это время бормотал:
– Нет, дело в том, что… Просто…
Боже, как я мечтал не терять присутствия духа, ответить улыбкой человека, который и не такое проглотит. Будь дело во мне одном, у меня бы наверняка получилось. Жаль, что смех, который вызывал каждый сантиметр моего блейзера, теперь вызывал и больший по размеру блейзер моего ханаанея-отца. Мысль о том, что эти дурачки стебутся над отцом – после того как в последнее время мне приходилось бороться с самим собой, гоня прочь сомнения, что отца трогать нельзя, – настойчиво подталкивала меня к бегству, к отмщению, обостряла давно знакомое чувство вины. Я еще находился в том возрасте, когда достоинство и репутация родителей для нас куда важнее собственных. Словно дьявольский антропологический механизм заставляет нас делать их хранителями династического сокровища, наследия, которым мы однажды воспользуемся и которое важно получить нетронутым.
Не успел я с тоской вспомнить далекий дом, как Кьяра, проявив поразительную способность к телепатии, поинтересовалась, где я живу. Я промямлил адрес.
– Где-где, извини? – повторила она.
Тогда я попытался произнести по слогам.
– Никогда не слышала, – ответила она почти раздраженно, словно я ее оскорбил. Затем повернулась к кузену: – Леоне, ты знаешь такую улицу?
Неведомая сила не позволила мне сообщить подробности и объяснить, где это. Я еще помнил, с каким удовлетворением не так давно выучил наизусть свой номер телефона и адрес. Теперь же он показался мне не столько нелепым, сколько постыдным – тем, что надо скрывать, а лучше забыть.
– В каком это районе? – уточнил Леоне.
Не зная, как выпутаться, чтобы не выглядеть идиотом, я решил выложить все как есть.
– Значит, на окраине? – уточнила Кьяра.
Слово “окраина” она произнесла как-то странно – то ли растерянно, то ли уныло. Хотя для нее это могло быть экзотикой, как если бы я заявил, что живу под мостом, – точнее, как если бы признался: чтобы успеть на этот проклятый Седер, мне пришлось пару дней назад вылезти из иглу на Северном полюсе и запрячь сани.
– Ав какой школе ты учишься? – спросил Леоне.
Я ответил.
– Неблизко, – заметил он, потом продолжил допрос: – Во сколько же ты встаешь?
– Мы обожаем окраины, – перебила его Кьяра. – Правда, Лео? Мы всегда говорим, что, когда вырастем и создадим свои семьи, переберемся на окраину.
Меня удивляло то, как Кьяра обращалась к Леоне, как она привлекала его внимание,