Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала
и на формализованное математическое моделирование. Большинство современных экономистов, если не все, сказали бы, что это был процесс здоровый и полезный, однако он также сигнализировал о возникновении сложных отношений между экономической наукой и более престижными точными науками, а именно физикой и математикой.
Эти отношения надо рассматривать в контексте научной революции, о которой мы уже говорили. В Древнем мире не делалось различий между точными науками, такими как математика, и науками, изучающими политику и экономику или даже поэзию. Аристотель мог применить к любой из них одну и ту же философскую методологию. Даже во времена Томаса Гоббса еще существовала вера в единство описательной науки, что позволило ему утверждать, что Левиафан представляет собой научное описание политического сообщества[151].
Ньютонианская механика изменила это положение дел. За возрастанием веры в то, что законы движения могут адекватно объяснить Вселенную, последовал, как мы уже отмечали, рост веры в то, что аналогичным образом можно объяснить и явления экономико-политической сферы. А поскольку природную сферу можно было объяснить законами, выраженными в математической форме, гуманитарные науки ощутили необходимость разработать собственные законы. Так началась долгая и до сих пор с неясным исходом битва общественных наук за право мутировать из гуманитарных наук в точные.
В качестве примера связанных с этим проблем можно отметить, что подход многих экономистов к внедрению «системных изменений» в экономику стран бывшего СССР был в большой степени обусловлен существованием четко очерченного набора универсально применимых «экономических законов». Результат, как мы помним, оказался отнюдь не триумфальным. В ходе последовавших за этим провалом дебатов, нередко весьма язвительных, некоторые авторы назвали причиной неудачи извращенную веру в то, что экономическая теория – точная наука, которую можно рассматривать и применять в изоляции от общественно-культурной реальности.
Мы не станем возвращаться к этим дебатам, но сопоставим веру в экономические законы, так прочно укоренившуюся в начале посткоммунистических 1990-х годов, с той атмосферой сомнений и разочарования, которая распространялась среди экономистов в начале XX в. Эту атмосферу так описывал Генри Мур в 1914 г.: «В последнюю четверть прошлого века экономисты питали большие надежды относительно способности экономической теории стать “точной наукой”. Передовые теоретики считали, что развитие доктрин полезности и ценности заложило базу экономической науки, основанной на точных понятиях, и на этой основе вскоре можно будет построить крепкую структуру из взаимосвязанных частей, которая своей определенностью и неопровержимостью напоминала бы строгую красоту физико-математических дисциплин. Но эти надежды не сбылись»[152]. Утверждая, что «где-то должна была быть серьезная ошибка», Мур предполагает, что «объяснение можно найти в предубежденной точке зрения, согласно которой экономисты